«Интертекст»: Пути одиночества. Балансируя между совершенствованием и деструктивностью
Кто она, Жозефина?
Одним сырым июльским вечером молодая женщина в красном платье шла вдоль берегов Сены. Она прошла под Новым мостом и, убирая свои темно-рыжие волосы за уши, села рядом со мной. Одной рукой она прижимала к себе короткошерстного терьера, а в другой руке она держала роман Сьюзен Зонтаг «Благодетель» (1963). Она представилась на английском с неким гибридным акцентом, свойственным студентам международных закрытых учебных заведений, учащиеся которых воспринимают дом не как какое-то определенное место, а как нечто сезонное: осенью – Лондон, зимой – Австрийские Альпы. Затем она представила своего щенка. «Его зовут Фортюне», – сказала она, протягивая мне лапку пса, чтобы я её пожал.
Долгое время я считал себя одиноким человеком, но только тем летом, когда я встретил Жозефину, я начал осознавать истинную глубину человеческого одиночества. Жозефина приехала в Париж за три месяца до этого – ранее она изучала экономику в Кембридже, тогда как я приехал из Оксфорда, где я изучаю историю. Мы нашли общий язык сразу же, как на то были способны только иностранцы, встретившиеся в чужих краях. Она с горечью жаловалась, что до сих пор она каждый вечер проводила наедине с собой, сидя на террасе Кафе де Флор, неизменно заказывая себе салат нисуаз и вино Пино Гриджио и наблюдая за парочками и компаниями друзей, проходящими мимо.
В последующие недели Жозефина регулярно звонила мне, приглашая то на обед, то прийти посмотреть её домашнюю библиотеку, то посетить всевозможные события сомнительного характера (маскарад в её квартире, лодочные гонки за пределами Парижа, обед в её поместье в Баварии), и хотя я продолжал встречаться с ней дважды в неделю на той самой скамейке при заходе солнца, я ни разу не составил ей компанию хоть где-нибудь.
Не могу сказать, почему я отклонял её приглашения: я приехал в Париж в поисках уединения, и меня пугало, что кто-то может мне помешать, но в итоге всё это было не важно. Как я и подозревал, ничего такого и не было – ни лодочных гонок, ни поместья. Жозефина только лишь нуждалась в ком-то, с кем можно было поговорить. Она призналась в этом однажды вечером на исходе лета. Затем она исчезла. Она также перестала звонить.
Кто здесь одинок?
Одиночество – относительно новое понятие в академической среде. Оно начало входить в употребление в середине 1960-х годов, но ярко заявило о себе лишь в фундаментальном труде Роберта Вайсса «Одиночество: Опыт эмоциональной и социальной изоляции» (ориг. «Loneliness: The Experience of Emotional and Social Isolation», 1973). Впрочем, изучение этого явления приобрело целенаправленность и строгость только в 1978 году, когда была создана 20-пунктная шкала для измерения субъективного чувства одиночества и социальной изоляции – так называемая шкала одиночества Калифорнийского университета Лос-Анджелеса. Появление этой шкалы позволило упорядочить научные публикации по теме одиночества, а также сделать их сопоставимыми друг с другом.
И все же одиночество по-прежнему остается увертливым понятием. Создав Адама, Бог сказал: «Нехорошо человеку быть одному, в помощь ему сотворю Я того, кто будет ему под стать». Возможно, держа в уме универсальность Книги Бытия, философ Бен Лазар Миюшкович (Ben Lazare Mijuskovic) в книге «Одиночество в философии, психологии и литературе» (ориг. «Loneliness in Philosophy, Psychology, and Literature», 2012) пишет: «Человек всегда и повсюду страдал от чувства острого одиночества».
И все-таки люди по-разному понимают одиночество. Некоторые чувствуют себя одинокими, проведя наедине лишь один вечер; другие же месяцами поддерживают лишь минимальные контакты с окружающими, но при этом не испытывают никаких негативных ощущений. «Некоторые люди могут пребывать в социальной изоляции, но быть довольными минимальными социальными контактами или же попросту предпочитать одиночество», – пишет Джулианна Холт-Ланстад (Julianne Holt-Lunstad), ведущий автор отчета об одиночестве, опубликованного в журнале «Перспективы психологии» (ориг. «Perspectives on Psychological Science») в 2015 году. «Другие же могут быть активно вовлечены в социальную коммуникацию, но всё равно чувствовать себя одинокими».
Несмотря на такие колебания, большинство людей предпочли бы избежать продолжительного одиночества или длительных периодов незваного уединения. Когда же это нежелательное состояние романтизируется и называется «прекрасным», это оборачивается особенно болезненным ударом – как непременно вздрогнул бы недавно уволенный с работы или разведенный человек, если бы ему сказали, что «это к лучшему».
Нет сомнений, что у долгосрочного одиночества есть множество отрицательных последствий: от глубокой депрессии до непоправимого когнитивного ущерба. В исследовании на данную тему Холт-Ланстад собрала данные из целого ряда независимых изысканий, за участниками которых наблюдения велись в среднем на протяжении семи лет. Она обнаружила, что у социально изолированных, одиноких или живущих обособленно людей риск смерти в ходе исследования оказался примерно на 30% выше, чем у людей, поддерживавших «регулярные социальные контакты».
Примечательно, что в идеализации одиночества в искусстве и литературе многое оказывается лишь фасадом. Генри Дэвид Торо восхвалял время, проведенное им в одиночку. «Я нахожу благотворным проводить большую часть времени в одиночестве», – пишет он в книге «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854). «Отчего бы мне чувствовать себя одиноким?... Я не более одинок, чем гагара, громко хохочущая на пруду, или сам Уолденский пруд». «Ах! Как романтично быть одиноким!» – такие мысли он стремится вызвать у своего читателя.
Однако же Уолденский пруд располагался в большом парке, в котором часто роились пришедшие на пикник люди, пловцы, любители покататься на коньках, а также поклонники зимней рыбалки. В своей «изоляции» Торо вел активную переписку с Ральфом Уолдо Эмерсоном. Кроме того, не реже раза в неделю Торо обедал со своими друзьями или угощался печеньем, испеченным его матерью. Разумеется, он не был одинок: на самом деле ему редко доводилось оставаться по-настоящему одному.
И всё же несправедливо осуждать Торо – или кого-либо еще, кто флиртует с одиночеством, но избегает подлинного в него погружения. Одиночество может быть жалким состоянием, и люди, соответственно, делают всё, чтобы его избежать. За последние три десятилетия среди американцев наблюдается уменьшение уровня одиночества. Можно предположить, что схожая тенденция присутствует и в других странах первого мира, где всё новые и новые изобретения напрямую направлены на предотвращение одиночества: социальные сети, искусственный интеллект, виртуальная реальность.
Расчет таков, что человек всегда может оставаться на связи, но точнее будет сказать, что человек оказывается непрерывно вовлечен в иллюзию дружеского общения при посредничестве смартфона, интернета или, что вполне возможно в будущем, искусственного существа. Но, как показывает Оливия Лэнг в своей книге «Одинокий город» (2016), сами по себе технологии, сулящие нам соединение с окружающими, напротив, отрезают, даже изолируют нас от возможностей наладить настоящие социальные связи.
Одиночество может быть адом – с чего бы нам желать хотя бы какую-то его часть?
Вектор самовозрастания
И всё же в связи с одиночеством действует один важнейший парадокс. Хотя одиночество может привести к крайне негативным результатам (изоляция, депрессия, суицид), оно также может сделать нас более чуткими наблюдателями социального мира. Мы можем стать более восприимчивыми, более осведомленными о нашей собственной действительности, поскольку одиночество добавляет жизни полноты и интереса. В сущности, одиночество убеждает нас, что наша жизнь принадлежит только нам. С исторической и мифологической точек зрения одиночество представляет собой исключительный и узкий путь к добродетели, нравственности и самопостижению.
В «Эпосе о Гильгамеше», сложившимся примерно в 2100 году до н. э., лишь после смерти Энкиду от руки богов его друг и соратник Гильгамеш оказывается способен совершить путешествие с целью отыскать источник вечной жизни. И лишь в одиночестве проведя 40 дней и 40 ночей в пустыне, противостоя дьяволу, Христос – без помощи Бога или ангелов – сумел доказать, что он может побороть любые искушения. В Евангелие от Матфея значится, что «Ангелы приступили и служили Ему», но лишь после того, как Христос преуспел в своем испытании.
Будучи не в силах скрыться от толпищ людей, взывавших к нему с вопросами и молитвами, святой Симеон Столпник, живший в V веке близ селения Таланисса на территории современной Сирии, провел 37 лет, сидя на вершине столба, являвшей собой платформу площадью в один квадратный метр. В поддержке жизненных сил Симеон полагался на местных мальчишек, которые взбирались на столб и передавали ему небольшие порции хлеба, воды и козьего молока. Симеон считал, что раз ему не удалось избежать мирской суеты на земле, то, возможно, он сможет обрести одиночество, а также полный контроль над своим внутренним миром и мыслями, если он будет ближе к небесам. (В итоге он построил столб высотой примерно 15 метров).
Не каждый возвращается из одиночества невредимым, но те, кому это удается – те, кто отступает вглубь себя, а затем успешно реинтегрируется в общество – возвращаются с куда более обширным пониманием самих себя и других людей. Получается, что в одиночестве следует найти определенный баланс; оно одновременно сопряжено высочайшими рисками и с ценнейшей наградой.
Конечно, опыт одиночества не является прямой гарантией добродетельности и нравственности человека, но у этого есть и множество других преимуществ: согласно опубликованному в 2015 году исследованию, чувство социальной изоляции (или же пребывания на социальных задворках, о чем мог бы засвидетельствовать любой художник-аутсайдер) приводит к повышенному вниманию и заинтересованности по отношению к социальному миру, а также к развитию наблюдательности.
Используя метод нейровизуализации в небольшой тестовой группе, Стефани Качиоппо (Stephanie Cacioppo), старший преподаватель психиатрии в Чикагском университете, а также её муж Джон, также работающий в Чикаго, обнаружили, что участники, которые считали себя особенно одинокими, реагировали на изображения со внушающими угрозу стимулами более чем в два раза быстрее, чем люди, не считающие себя одинокими (у одиноких этот показатель составил около 116 миллисекунд после проявления стимула; у не-одиноких – около 252 миллисекунд после проявления стимула). Как пишет Джон Качиоппо в другом подобном исследовании, эти результаты указывают на то, что одинокие люди «более склонны обращать внимание на беды окружающих».
Тот факт, что одинокие люди более внимательны к негативным переживаниям других людей – главным образом на подсознательном уровне, о чем свидетельствует скорость зафиксированных реакций – подразумевает, что одинокие люди обладают более развитой способностью к эмпатии. По иронии судьбы, более глубокое понимание окружающих и их социального мира может проистекать из опыта одиночества.
Самые творческие умы и наиболее харизматичные люди также тяготеют к тому, чтобы оставаться в одиночестве. Шэрон Ким (Sharon H. Kim), старший преподаватель в Университете Джонса Хопкинса в Балтиморе, специализирующаяся на индивидуальной и групповой креативности, недавно обнаружила доказательства того, что люди более склонны к творческой деятельности, если они были отвержены социумом.
Пожалуй, наибольший интерес в находках Ким составляет то, что на деле никакого социального отвержения может и не быть; творческому началу достаточно лишь чувства какой-либо отверженности. Ким утверждает, что креативность коренится в способности выстраивать уникальные связи, то есть в умении соединять несоединимое. При этом именно отверженные и одинокие личности наиболее способны в этом преуспеть.
«У творческих людей лучше получается распознавать взаимосвязи, выстраивать ассоциации и соотношения, а также в целом воспринимать вещи в оригинальном свете – то есть видеть вещи так, как не могут их видеть другие», – пишет невролог Нэнси Андреасен (Nancy C. Andreasen) из Айовского университета в статье, опубликованной в «The Atlantic». Она также отмечает, что нередко опыт одиночества оказывается единственным способом открыть доступ к творческой энергии, харизме и нестандартному мышлению.
С точки зрения эволюции, опыт одиночества неотъемлем от человеческого бытия. Одиночество, но не чрезмерное – та золотая середина, которая позволяет нам в одночасье быть и самими собой, и функционировать как часть более обширной социальной среды – это ключевая составляющая выживания, согласно недавнему исследованию, проведенному Памелой Колтер (Pamela Qualter), преподавателем психологии развития в Университете Центрального Ланкашира.
Выводы Куолтер наводят на мысль, что вслед за приступом одиночества начинает действовать «реинтеграционный мотив», который биологически вынуждает человека возобновлять связи с окружающими, если ему доводится пересечь определенный, варьирующийся в зависимости от личности порог одиночества. Это принудительный импульс действителен во все эпохи, придавая опыту одиночества скоротечный характер. Без этой мотивации к возобновлению социальных связей мы рискуем застрять в ловушке – одинокие и лишенные желания вырваться; вместе с тем случается и так, что без болезненного, но жизненно важного опыта, коим является одиночество, некая фундаментальная часть человеческого бытия оказывается утеряна.
«Переживание одиночества помогает нам постичь, кем мы являемся как вид», – сказал мне Джон Качиоппо во время нашей беседы по телефону. Не будучи знакомыми с одиночеством, мы склонны думать только о себе самих, не желая таким же образом контактировать и с другими людьми. Он добавил: «Те люди, которые не способны побыть в одиночестве, более всего рискуют впасть в психопатию».
У людей есть множество способов, как удерживать – намеренно и ненамеренно – состояние одиночества: забывать чувство дома, заводить временных друзей, заниматься бессмысленным сексом. Хотя на поверхности эти действия могут казаться негативными, они также являют собой решения, бессознательно связанные с самосохранением. Личностное «я» рассеивается, если на жизнь оно наносится слишком тонким слоем – когда человеку приходится справляться с излишним количеством знакомств и работ, а также с теми пространствами, где человек имеет возможность не быть одному, но где он всё равно подвержен чувству одиночества.
Как пишет Миюшкович, стремление к изоляции, выискивание экзистенциальной боли в одиночестве – это «защитный механизм, препятствующий рассеиванию и испарению «я» в столкновении с непреодолимым присутствием «других», поскольку «я» в этом случае оказывается атаковано безличным, бюрократическим, индустриализированным, механизированным обществом или же жестокими и травматичными межличностными отношениями».
Каким бы удручающим не было следующее допущение, но что случится, если всё, что составляет персону – всё, что отдельный человек любит, ненавидит, чего желает и на что надеется – станет лишь дистилляцией чувств других людей? Что, если человек станет лишь слабой призмой, отражающей свет тех, кто таки рискнул глубже погрузиться в самих себя? Что будет, если мы не рискнем остаться в одиночестве? Конечно, потеря идентичности – более устрашающая перспектива, чем одиночество, сопряженное с болью и прочими отрицательными переживаниями. Ведь кем мы станем, если прекратим быть собой?
Смычка
Я часто размышляю об одиночестве, о том, каким опустошительным оно может быть, но и о том, что оно может являть собой с трудом отвоеванную территорию для рефлексии; это форма мудрости, главенствующая эмоция, которая придает окраску всем остальным эмоциям. Что важно, сейчас мне кажется, что без готовности принять одиночество мы лишаемся свободы.
В моменты глубочайшего одиночества я поздним вечером бродил по наименее величественным районам города, рядом с Бельвилем и кладбищем Пер-Лашез в Париже, направляя все фибры моего существа вовнутрь, так что ощущения необычайно обострялись, и я обнаруживал почти безграничную надежду на жизнь вне собственного «я». Чем больше я удаляюсь вглубь себя, тем более обширным и возможным становится мироздание.
Свою картину «Без названия» (1970) художник Сай Твомбли написал, сидя на плечах своего ассистента и верного компаньона Николы дель Роскио, который раскачивался взад и вперед вдоль холста, тем самым позволяя Твомбли создать четыре плавных ряда непрерывных линий, выведенных восковым карандашом.
Как сказал однажды Твомбли в беседе с критиком Дэвидом Сильвестром, эти линии – «определенное чувство, исходящее из мягкости, неясности, и стремящееся к чему-то твердому, чему-то сухому, чему-то одинокому, чему-то конечному, чему-то начальному. Это так, будто я испытываю нечто пугающее, я испытываю это нечто, и я должен пребывать в этом состоянии, потому что я тоже движусь. Я не знаю, как с этим совладать».
Меня всегда поражали эти слова, так точно описывающие шаткий баланс, присущий одиночеству – это движение от чего-то мягкого и легкого в сферу пугающего и словно бы бесконечного; но когда доводится взглянуть на это со стороны, то понимаешь, что холст, вероятно, не был бы столь захватывающим без всех этих переживаний.
Когда я перебрался из Парижа в Нью-Йорк, я получил работу, которая казалась престижной, а вместе с ней – шанс войти в «реальный мир», как любит об этом говорить мой отец. Однако мне также пришлось положить конец своему одиночеству, проводя время в небоскребе со своими англоязычными коллегами, а вечером встречаясь с друзьями за пивом, как и подобает нормальным людям. Я стал куда менее одинок, но при этом я будто бы потерял в содержательности – потерял время для рефлексии, выступающей как постоянное напоминание о моей способности к душевному волнению, которое я надеялся преобразовать в некую форму счастья.
Я пробовал вновь остаться в одиночестве. Я ходил гулять туда-сюда по Манхэттену, но даже в одиночку слоняясь по улицам среди суетливых и загруженных делами людей, которым не было до меня никакого дела, я не мог испытать такого же чувства одиночества, которое посещало меня во Франции. Дело лишь в том, что кругом было слишком много людей, с которыми можно было поговорить – слишком много текстовых сообщений, слишком много старых друзей, к которым можно прийти в гости, слишком много вечеринок, на которые позволяешь себя затащить.
Я чувствовал, что моя свобода сходила на нет, а мое мышление тяготело к шаблонности, теряя способность к блужданию и оригинальности мировосприятия. В этом не было ничего хорошего. Без вопросов. Не быть одиноким – утешительное ощущение. Но я знал, что меня покинуло нечто духовно важное.
Недавно мне из Лондона позвонила Жозефина. Она поступила в магистратуру Королевского колледжа искусств. Разговор получился коротким. Она сказала, что она проводит время за учебой в одном кафе внутри Сомерсет-хаус. Она сказала мне, что за всё оставшееся время в Париже тем летом она ни разу не заговорила с кем-то из окружающих, если не считать официантов, служащих и водителей такси. Она больше не делала попыток наладить контакт с другими людьми; всё её общество по-прежнему составлял один лишь Фортюне.
Вернувшись в университет, она чувствовала, как одиночество окутывало её, «точно огромное белое одеяло» – версию этой цитаты я позже обнаружил в одном из рассказов Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Вместе с тем, однако, она сказала, что теперь она «более сознающая» – так она выразилась, имея в виду, что она стала лучше понимать саму себя и свой мир. Все её дружеские уловки – эти причудливые попытки инициировать общение – привели её лишь к тому, что она снова и снова проводила время наедине с собой, даже когда это было крайне мучительно.
Также она процитировала мне Зонтаг, чью книгу она читала в тот самый день на берегу Сены. «Одинока, одинока», – сказала она, «Я одинока – меня не отпускает боль … И всё же впервые, несмотря на все мучения и насущные проблемы, я здесь. Я чувствую себя безмятежной, целостной, зрелой».
Одиночество – это ад; я знал это. Но я всё равно жаждал вновь его испытать. Хотя бы на миг.
На превью – фото Paolo Barretta.
Об авторе: Коди Делистрати (Cody Delistraty) – писатель и историк, живущий в Нью-Йорке и Париже. Пишет о литературе, психологии, а также интересных личностях. Его тексты публиковались в «The New York Times», «The New Yorker» и «The Atlantic».
- Цай Мин-лян – «Да здравствует любовь!» (1994)
- Паскаль Киньяр – «Лестницы Шамбора»