«Переводы»: Как «языковые игры» Витгенштейна могут привести к освобождению?
Термин «языковая игра» введен Людвигом Витгенштейном, одним из наиболее самобытных и оригинальных философов ХХ века. Он утверждал, что слова приобретают значение в ходе их использования и стремился увидеть, как использование слов связано с социальными практиками, частью которых они являются. Витгенштейн использовал выражение «языковая игра», чтобы привлечь внимание не только к языку как таковому, но и к действиям, в которые язык вовлечен. Например, он обращает внимание на такие восклицания, как: «Помогите!», «Огонь!», «Нет!» Данные восклицания соответствуют следующим словам: мольба, сигнал, запрет. Но Витгенштейн желал обнаружить, как «слова являются действиями». Он показывал, что мы действуем каждый раз, когда употребляем какое-либо слово. Кроме того, каждое действие производится в социальном пространстве.
Такой подход – не просто словесное занудство. Замысел Витгенштейна состоял в обнаружении того, «как «говорение» языка становится частью деятельности, формой жизни». В «Философских исследованиях» (1953) он приводит пример о двух строителях. Каменщик кричит: «Плиту!», и его помощник приносит ее. Что же здесь происходит? Нельзя сказать, что помощник реагирует на восклицание также, как собака реагирует на команду. Мы – люди и живем в языке сообща так, как можем только мы – такая ситуация подразумевает особые социальные практики.
Выдвигая на первый план языковые игры, Витгенштейн побуждает своих читателей попробовать увидеть то, что они делают. Но если мы находимся под чарами наших языковых практик, можем ли мы вообще видеть то, что делаем? Такая попытка «ви́дения» по Витгенштейну имеет и своих оппонентов, которые утверждают, что идеи Витгенштейна препятствуют видению чего-либо еще, кроме языка, и не открывает таким образом никаких новых возможностей. Витгенштейна обвиняли в том, что его одержимость языком была лишь способом отвлечься от реальной политики. Главным обвинителем был Герберт Маркузе, который в своем бестселлере «Одномерный человек» (1964) заявил, что работы Витгенштейна чреваты упрощением и ограничением. Маркузе утверждал, что витгеншейновский подход не несет освобождения, поскольку сосредоточенность на использовании слов затмевает собой реальность.
Это серьезные возражения. Но действенны ли они?
Маркузе заявляет, что Витгенштейн все упрощает, и ограничивается только языком, – да и в этом Витгенштейн, по мнению Маркузе, не преуспел. Витгенштейн стремится раскрыть суть языковых игр, Маркузе же говорит, что это глупо. Но действительно ли это так? И да, и нет. В работе «Культура и ценность» (опубликована в 1977), Витгенштейн признает: «Как же мне трудно дается видение того, что и так находится у меня перед глазами». Слишком часто, говорит он, мы упускаем из виду очевидное. Труднее всего рассмотреть и понять именно то, что находится к нам ближе всего. В нашем обычном использовании слов всегда присутствует та или иная доля поверхностного понимания и легкомысленности. Витгенштейн же акцентирует внимание на этом «повседневном слове» и пытается добраться до его сути.
Среди конкретных фраз Маркузе высмеивает пример Витгенштейна о метле: «Моя метла в углу…» В этом отношении Маркузе очень придирчив, он порицает «почти мазохистскую редукцию речи до уровня примитивности и обыкновенности». Однако, увлекаясь разгромными речами, Маркузе упускает всю суть идеи Витгенштейна. Такой тривиальный пример, как с метлой, напротив уместен в контексте рассматриваемых повседневных практик, ведь если присмотреться, даже банальное словесное утверждение оказывается не совсем тем, чем оно кажется. Витгенштейн также приводит множество других примеров, которые Маркузе, впрочем, игнорирует: в частности, пример о чтении или об аромате кофе.
Такое типично человеческое упрямство имеет глубокие корни. Витгенштейн обращает внимание на то, как своими повседневными языковыми играми мы вводим себя в ловушку заблуждений. Он пристальнее всматривается в то, что человек делает и говорит. Витгенштейн воспринимает философскую работу как терапию или как некую «работу над собой». В «Философских исследованиях» он проводит интенсивное исследование самого себя. Весьма примечательно подвергать исследованию то, каким образом мы используем язык для совершения таких обыкновенных действий, как: сообщить который час, решить арифметическое уравнение или как мы высказываем надежду, когда ожидаем прихода какого-то человека. Мы не привыкли к такому восприятию собственной речи, и мы можем упорствовать, не желая видеть вещи такими, какие они есть. Является ли витгенштейновский подход к языку «мазохистским»? Это подчинение себя само-наблюдению и само-исследованию. Вместе с тем, очевидно, что такое само-исследование болезненно и унизительно лишь для тех, кто понесет урон от осознания, что он в конце концов не так уж и умен. Итак, если мы хотим измениться, мы сначала должны предстать перед императивом «бытности глупыми», и узнать, что именно таковыми мы и являемся. Маркузе мог бы и принять такую идею, поскольку он понимает, что именно повседневные практики и подчиняют нас себе, даже если мы того не осознаем: «магия, колдовство и экстатическая капитуляция практикуются в будничном порядке, то есть дома, в магазине, на работе». Словом, «эта женщина [Маркузе – прим. пер.] слишком щедра на уверения»*.
*«Эта женщина слишком щедра на уверения» (пер. М. Лозинского) – фраза королевы Гертруды из пьесы «Гамлет» Уильяма Шекспира (Третий акт, Сцена вторая). Данное выражение вошло в английский язык как фигура речи. Его смысл сводится к следующему: когда кто-то слишком яро чему-то возражает, это наводит на мысль, что правда состоит как раз в обратном.
Является ли второе возражение Маркузе более обоснованным? Он заявляет, что Витгенштейн ограничен и лишь глубже заманивает нас в языковую ловушку. Маркузе говорит, что витгенштейновская трактовка языка одномерна. Однако это не подтверждается при чтении самого Витгенштейна, у которого мы находим непреодолимо многомерное видение языка. Витгенштейн усердно показывает, как используемая нами основа языка обеспечивается переменными паттернами совместной деятельности. Язык условен и зависит от обстоятельств, поэтому языковые игры со многих точек зрения не располагают к переменам. Языковая игра берет свое начало из осознания, что мы можем выбирать, каким образом видеть вещи вокруг нас. Один из самых знаменитых пассажей Витгенштейна содержит такую визуальную головоломку:
Взгляните на это изображение, и вы воспримете его как утку. Взгляните снова, и вы воспримете его как кролика. Поскольку языковые игры присущи только людям, мы можем замечать, что происходит, когда мы видим вещи либо так, либо иначе. Современный пример – полемика по поводу доминирования мужчин во всякого рода экспертных группах. Можно взглянуть на состав такой группы, состоящей исключительно из мужчин, и назвать ее либо «a panel of experts», либо использовать в качестве синонима слово «manel» (термин «manel» является контаминацией на основе слов «man» и «panel»). Данный пример функционирует только в английском языке. – прим. пер.). Но будет ли это по-прежнему «manel», в зависимости от выбранной нами точки зрения? У Маркузе, однако, нет упоминаний об утке-кролике, равно как и обсуждений на тему импликаций, которые данный пример содержит.
Таким образом, использование языка неизбежно допускает неоднозначность и переменчивость. С другой стороны, Маркузе это отрицает и даже говорит, что социальные процессы закрывают универсум дискурса. Маркузе не предлагает ничего схожего с предположением Витгенштейна, что в самой природе языка есть нечто такое, что упорно противится однозначности и постоянству.
Действительно, позиция Витгенштейна более радикальна, чем Маркузе утруждает себя заметить. Витгенштейн утверждает, что «нечто новое (спонтанное, «специфическое») всегда является языковой игрой». Это загадочное высказывание может навести на мысль, что нам нужно играть в языковые игры по-другому, если мы хотим что-то изменить. Так в чем же состоит наш шанс? В частности, по Витгенштейну, мы не играем в языковые игры в одиночку, поскольку они проистекают из использования языка в социуме. Одна из игр – полари, тайный язык в среде гей-сообщества во времена жизни Витгенштейна. Языковые игры с их заманчивыми ловушками поднимают проблему коллективного действия, и мы можем вырваться из их оков, если будем действовать в одиночку. Однако это, в свою очередь, влечет за собой еще один вопрос, в зависимости от того, насколько глубоко мы увязли в ловушке.
Человеческий язык возник в таком виде, в каком возник, потому что люди имели – и имеют – предрасположенность думать именно таким образом. Поэтому преуспеть можно только в освобождении человека, который инстинктивно сопротивляется языку. Напротив, невозможно помочь тем, чей инстинкт состоит в стадной жизни, которая и создала этот язык как свой собственный способ выражения.
Бунтари живут в состоянии неудовлетворения языком. В рамках языка они чувствуют свою отчужденность и отрезанность как от других, так и от себя. Те же, кто удовлетворен, лишены тревоги, – и это расхожее убеждение. Именно к таким вопросам подводит нас чтение Витгенштейна.
Итак, возражения Маркузе не имеют под собой оснований. Он терпит неудачу, пытаясь показать, что поражающее воображение исследование языковых игр, проводимое Витгенштейном, либо бесцельно и глупо, либо приводит к порабощению. В сущности, эти попытки Маркузе наоборот лишь увеличиваю значимость работ Витгеншнейна на фоне того типа невежества, которое присуще современности.
Использование языка – неотъемлемая составляющая человеческой жизни. Мы живем в языке, хотя нам и трудно рассмотреть, чем же является наш образ жизни. Витгенштейн не разменивается по пустякам в реакции на трудность такого положения. Действительно, до тех пор, пока язык будет нас околдовывать, мы будем сталкиваться с искушением искаженного понимания. И вне за пределами этого выигрышной позиции не существует, а значит, нет и возможности освобождения от языковых игр. Тем не менее, мы можем создавать подобие свободы внутри этих игр. Чтобы этого добиться, для начала нам может понадобиться «быть глупыми».
Об авторе: Сэнди Грант (Sandy Grant) – философ, работающая в Кембриджском университете. Вслед за выдающейся академической карьерой, в ходе которой она к сорока годам стала заведующей кафедрой и обзавелась ребенком, Сэнди начала писать о философии для широкой публики. Недавно Сэнди начала сотрудничать с Aeon, Quartz и The New European. Также она по-прежнему преподает в Кембридже.