Статья №2. На распутье. Великие гедонисты, вопросы христианства и антропологический поворот в удовольствии
Следующее слово в гедонистическом дискурсе возникло не скоро. Популярность завоевали этические течения, которые не ставили во главу удовольствие. К примеру, стоицизм, который полемизировал и с эллинистическим гедонизмом, и с эпикурейством.
Затишье оказалось затяжным. Средневековым теологам были не по нраву ни телесные греховные наслаждения, ни еретические духовные. Христианство поощряло принципы противоположные многим воззрениям и Аристиппа, и Эпикура, и Аристотеля. Разве что эвдемонизму нашлось место в текстах Фомы Аквинского.
Практики гедонизма
В эпоху от Древнего Рима до новейшего времени, пока дремала теория, дискурс удовольствий обзавелся рядом ярких практиков гедонизма. В целом это связано с тем, что происходит зарождение, укрепление и расцвет различного рода аристократии и монархов – прослойки людей, которые имели возможность претворить в жизнь гедонистические желания. Именно на практике гедонизм Аристиппа приобрел не конформную вариацию.
Особо на этом поприще отличились некоторые римские императоры и их окружение: Гелиогабал, Тиберий, Валерия Мессалина, Калигула, Нерон и другие. Профессиональный историк может усомниться в том, что в действительности это были помешанные на пороках развратники (в конце концов, историографы прошлого часто пристрастны), однако нас скорее интересует сложившийся миф о них. Обычно об этих фигурах говорят, как о людях, дошедших до крайностей в чувственных удовольствиях, что отсылает нас к фундаментальному вопросу в рамках гедонистического дискурса – остаются ли неограниченные удовольствия удовольствиями?
И Аристипп, и Эпикур, и Аристотель ответили бы, что нет. Но, как мы видим, на практике не так уж и просто установить личные моральные ограничения, когда нет ощутимых ограничений извне. К тому же рамки допустимого в разные эпохи могут серьезно разниться. Например, римляне чрезвычайно терпимы к проституции, кроме того, в институте конкубината они даже пытались узаконить отношения на стороне (те, что чисто для удовольствия, а не для детей-наследников). Можно сказать, что многие люди не являются гедонистами только потому, что им не позволяют таковыми быть материальные условия или мораль общества, в котором они находятся.
О чем же нам говорят примеры людей, которые имели в общем-то неограниченные возможности получения наслаждений? Мы можем отметить несколько главных тенденций.
Фрагмент картины «Христианская Дирцея в цирке Нерона» (Генрих Семирадский, 1897)
Как ни странно, но удовольствия имеют свой предел. Популярная мысль о том, что человеку сколько ни дай, всегда будет хотеться больше, в чем-то верна, но по большей части на практике она – скорее завуалированный крик о нехватке чего-то. В этом можно услышать определенное упрощение. Не имея возможности получить какое-либо из наслаждений в должной мере, человек ошибочно считает, что если бы это все-таки было возможно, то он не смог бы остановиться. На самом деле, это дискуссионный вопрос. Ведь даже в случае с наркозависимыми или алкоголиками для некоторых здоровье оказывается важнее. Другими словами, именно оно и может быть примером предела удовольствий, так как если его нарушить, то страдания перевесят.
Когда наслаждение удовольствиями доходит до предела, то принципиальным становится вопрос изменения их формы или модификации уже имеющихся. Собственно, истории про безумные оргии римских императоров, внезапное осознание себя богом или даже фаллократию Гелиогабала – это как раз-таки примеры того, что отдельные удовольствия сугубо ограничены в том, как долго и полно можно упиваться ими, поэтому с какого-то момента более принципиальным становится вопрос количества различных видов удовольствия.
Банальным и привычным нам примером такого подхода могут быть гурманы. Иными словами, стремление к телесным или каким-либо другим удовольствиям надо понимать не только как стремление к конкретному виду наслаждений, а и как стремление к разнообразию. Конкретные случаи показывают, что изначальный интерес гедониста со временем только ширится вплоть до того, что в конечных вариациях и вовсе теряется изначальный импульс, а для нас со стороны всё это выглядит как форменное безумие.
Опять-таки природа человека далека от естественности, поэтому многие изысканные удовольствия (ну или для кого-то «извращения») сближаются с феноменами отвратительного, которое само по себе и без длинной истории прежних удовольствий, ничего кроме неприятных переживаний принести не может.
«Розы Гелиогабала» (Лоуренс Альма-Тадема, 1888)
Третьей тенденцией можно назвать выгорание гедониста. Получение большого количества удовольствий нередко оборачивается их обесцениванием. Отчасти дело в биологии, отчасти в психологии (деликатес перестает быть таковым ровно после того, как становится регулярным блюдом), отчасти и в ограничениях разнообразия наслаждений. Собственно, мудрость античных философов в том и заключается, что, предлагая некоторые ограничения, они позволяют удовольствию оставаться удовольствием.
Современному человеку может быть слегка неочевидно историческое главенство тенденции к разнообразию, так как ему уже дана определенная широта видов удовольствий. Начиная от ближайшего супермаркета, который позволит устроить пир невиданного по меркам римских императоров разнообразия, и заканчивая вездесущей сферой развлечений. Меж тем, как правило, именно глубина удовольствий для современного человека ограничена, поэтому чисто по количественным показателям он всё же далек от развлечений аристократии и монархии былых веков.
Это и есть одно из главных различий в понимании удовольствий не только тогда и сейчас, но и в принципе у людей с различной психологией. Для кого-то наслаждение – это широта и разнообразие. Для кого-то – глубина или интенсивность переживания. Практика показывает, что одно может легко перетечь в другое, и не раз.
Собственно, описываемый неконформный гедонизм и есть вариант, соответствующий расхожему пониманию. В дальнейшем он развивался не философскими, но художественными трудами. Одной из жемчужин стал всем известный «Портрета Дориана Грея» Оскара Уайльда. Роман был далеко не первым на подобные темы, скорее даже наоборот, но это и позволило ему стать квинтэссенцией подобных гедонистических взглядов.
«Мессалина в объятиях гладиатора» (Хоакин Соролья, 1886)
Иными словами, за практикой последовала закономерная культурная рефлексия чувственных устремлений элит. Впрочем, еще большой вопрос – о чем этот роман? – об эволюции порочных удовольствий или о неминуемой расплате и естественной границы для них в форме болезни и смерти. Подробнее вопрос репрезентации гедонизма в искусстве и возникновения неконформного гедонизма из искусства будет освещен в отдельном материале курса.
Cкучный век гедонизма на самом-то деле не так уж и сер. Есть даже что-то символичное, что важная часть дискурса удовольствий возникла не из теоретизирований отдельных мыслителей, а из опыта, рефлексии и практики. Подытоживая, можно вывести примерную максиму неконформной версии гедонизма Аристиппа: человек жаждет телесных удовольствий, и когда он вдоволь получает одних, то непременно хочет других и так вплоть до момента, пока не выгорит.
Христианство: вопросы к гедонизму
Свою лепту в дискурс удовольствий внесло и христианство. Связано это с развитием эвдемонизма в теологическом русле, возникновением четких делений на высокие-духовные и низкие-телесные удовольствия, а также рядом вопросов, которое оно задает.
К последнему мы и обратимся сейчас. В частности, любопытно, что в христианстве присутствует развитие идеи о накопление «очков хорошего человека», которые в будущем конвертируются в удовольствия. Это походит на воззрения в эпикурействе и эвдемонизме, с той лишь разницей, что в данном случае предлагается жить умеренно или даже пострадать в земной жизни, чтобы как следует насладиться тем, что будет после смерти.
«Вознесение Марии» (Франческо Боттичини, ок. 1475)
Заметьте, что такую формулировку не принято относить к гедонизму, хоть в целом она исходит из гедонистического дискурса. Ведь в ней скрыто предположение о том, что люди в конечном счете желают удовольствий, наслаждения и счастья. Вечное наслаждение или миг неаскетичной жизни? При условии веры в рай выбор очевиден, но так ли легко его исполнить, когда мир полон соблазнов и искушений?
Получается, что религиозная мысль одобряет гедонизм, но только заслуженный и, разумеется, тот, который точно не будет конечным и несовершенным. Это обнажает проблему последствий и удовольствий, влекущих за собой страдания. То же самое касается не только последствий, но и достижения – можно ли считать удовольствием то, для достижения чего нужно пройти через превышающее неудовольствие?
В этом содержится и глубокая этическая проблема. В чем же смысл или выгода поступать этично? Удовольствие, а тем более бесконечное, оказывается привлекательным ответом. Даже Кант соблазнился и написал пару слов о посмертном блаженстве души.
Возникает полярность восприятия наслаждений. С одной стороны, это что-то отдаленное, чего надо долго и упорно достигать. Именно надо, так как в итоге оно окупится, ведь окупаемость усилий гарантируется Богом. С другой стороны, это только то, что можно ощутить здесь и сейчас, поэтому ориентир на будущее с пренебрежением удовольствиями в настоящем бессмыслен. Эти две крайние позиции в какой-то степени и создают спектр всех возможных гедонизмов – причем те, что ближе ко второй, нам кажутся более очевидными гедонизмами.
«Адам и Ева в Эдемском саду» (Ян Брейгель Старший, 1615)
В то же время у христианского решения вопроса об удовольствиях есть один плюс. Действия человека оказываются вписанными в метафизические процессы, поэтому искреннее верующий, по-видимому, ощущает нечто вроде высокой осмысленности происходящего с ним. Соответственно, он может ощутить удовольствие и счастье в ситуациях, в которых иной бы не ощутил ничего. С позволения сделаем светское сравнение. Совершенно разные вещи, когда человек просто так перетаскивает фигурки по доске и когда он играет в шахматы. Игра шахматы – это эдакая метафизическая настройка к набору деревянных фигурок и покрашенной в клеточку доске.
Оттепель Возрождения
Переоткрытие античных текстов в Возрождение поспособствовало возвращению философии в дискурс об удовольствиях. Начали заходить речи о том, что наслаждения являются частью божьего замысла. К примеру, Эразм Роттердамский считал, что они – это проявление заботы Бога, который в действительности хочет видеть людей счастливыми и на земле. В конечном счете, люди, созданные способными к творчеству, знают, что оно сочетается с удовольствием – для автора и для потребителя. А отсюда недолго дойти и до рискованной аналогии о том, что Бог тоже наслаждается.
Удовольствия теперь рассматривались не обязательно как искушение и излишество, но и как некоторое естественное право, данное человеку. В конечном счете, почему прилежный христианин не может прилично отдохнуть телом и духом? Подобная идея прослеживается и в «Утопии» Томаса Мора. После него естественность и необходимость какого-то уровня довольствия еще не раз встретится в совершенно различных утопических проектах.
Отдельно стоит упомянуть, что к Новому времени появилось такое околофилософское движение, как либертинаж. Возникает оно где-то в эпоху барокко, а возможно и раньше. По большому счету, это всё тот же неконформный гедонизм, но с элементом пикап-тренинг секты и, соответственно, сексом как главным телесным удовольствием.
«Сцена в таверне» из цикла «Похождения повесы» (Уильям Хогарт, 1735)
Отличились либертины (либертены) своим пафосом, который современному пользователю интернета покажется подозрительно знакомым, ведь они были философами, нигилистами, циниками и мизантропами. Как в таких случаях водится, совсем не в шутку. Главным образом они критиковали ту часть социальных правил, что покушается на личное удовлетворение, чего было достаточно по тем временам, чтобы вызывать скандал. Хоть по факту большая часть их наследия также является по сути художественной, но некоторое особое философское понимание сексуальности либертинаж всё же сформировал.
Наиболее известным представителем этого направления мысли является маркиз де Сад. Именно его творчество окажет огромное влияние на переосмысление вопросов наслаждения в ХХ веке сперва у Жоржа Батая, а затем у целой плеяды французских мыслителей. Впрочем, Сад не был первым, еще в романе Шодерло де Лакло в устах главных героев мы находим специфическую философию, предписывающую использовать другого для своего удовольствия как заблагорассудится.
Механицизм: крестный отец современного гедонизма
К XVIII веку в гедонистическом дискурсе произошло важное изменение, которое при этом оказалось столь тонким, что вплоть до сегодняшнего дня оно считается само собой разумеющейся предпосылкой. Связано это изменением с деятельностью философов Просвещения (вроде Жюльена Офре де Ламетри), чьи воззрения оформились в такое направление, как механицизм. Оно включало в себя в том числе и рассмотрение человеческой природы с точки зрения строгих причинно-следственных связей. Человек рассматривался как механизм, по большому счету отличающийся от тех же часов только лишь сложностью своей структуры.
В приложение к этике это давало воззрение, которое и сейчас нередко можно услышать в варианте: «Человек – это животное». Как правило, сторонники таких суждений под животным понимают примерно то же самое, что и механицисты под механизмами – то есть редукцию человека к чему-то ограниченному и зацикленному на том, что приводит в движение его механизм (инстинктам, которые повелевают животным).
«Эксперимент с птицей в воздушном насосе» (Джозеф Райт, 1768)
Для Ламетри человек ограничен и зациклен на удовлетворении своих потребностей, которые различны, но по своей сути схожи. Разница здесь в том, что пароход запустить сложнее, чем музыкальную шкатулку. Так и с людьми: чье-то счастливое существование – это упорный труд слаженной команды, а кого-то только запусти и всё сразу станет хорошо.
В механицизме гедонизм оказывается вшитым в природу человека. Другими словами, из этического он переносится в антропологическое поле. Конечно, они нередко связаны между собой, но, по сути, это и есть большой, но незаметный поворот в гедонистическом дискурсе. Стержнем аргументации становится мысль о том, что человек от природы желает удовольствий, которые приравниваются к биологической потребности.
Разница велика. Если по древним грекам надо сначала понять, что тебе нужны удовольствия, разобраться с тем, что это вообще такое и являются ли они благом (ведь если они не благо, то зачем они нужны?), то механистический подход Ламетри предполагает, что всё это человеку известно априори.
Например, Этьенн Бонно де Кондильяк в своем известном мысленном эксперименте со статуей изначально – как нечто самоочевидное – предполагает, что всякое существо влекомо к приятным ощущениям и избегает неприятных. Однако не было нужды ждать появления теории Фрейда, чтобы увидеть, как часто это не соответствует реальности (например, разные формы самоедства и самоуничижения).
«Кольбер представляет членов Королевской академии наук Людовику XIV в 1667 году» (Анри Тестелен, ок. 1675)
Как ни странно, но смена курса остается почти незамеченной. Дискурс удовольствий просто продолжает существовать и развиваться как этическая система, но с антропологическим бонусом. Причем этот бонус скрыт, ведь напрямую к нему обращаются разве что в кухонных дискуссиях с интуитивно самоопределившимися гедонистами.
Антропологический поворот связан и с главенством неконформного гедонизма как незыблемого аспекта мировоззрения высшего общества. Всё же для того, чтобы утверждать, что стремление к удовольствиям заложено в человеческую природу, нужны люди, которые с должной регулярностью это доказывают. Вполне вероятно, что для Ламетри средний современник приличного положения в обществе и выглядел как механизм с понятным мотивационным ядром
Стоит понимать, что разница между ссылкой на природу человека и рассуждением о формировании чувственности – огромна. В первом случае в программу уже зашито от чего удовольствие возможно и от чего принципиально нет, во втором же список форм и способов открыт.
Подытоживая, максима механистического взгляда звучит следующим образом: человек подобен механизму, он ограничен и зациклен на собственной механике, неотъемлемой частью которой и является стремление к удовольствию.
Черта
На этом можно и обозначить условную черту, после которой все направления в рамках гедонистического дискурса пошли по несколько иному пути. В будущем вместо прямого обращения к этике мы увидим не только скрытые антропологические догадки, но и попытки социального, рационального и научного обоснования гедонистических течений мысли. Дискурс удовольствий в целом – это следствие того, что Западная этика сильно связана с удовольствием, даже если его отрицает или вытесняет.
«Сад удовольствий с лабиринтом» (Людовико Поццосеррато, ок. 1584)
Можно даже рассмотреть его как очередной пример того, как древние греки задали тему для обсуждения всем последующими поколениями. Стоит задаться риторическим вопросом: а не стала ли такая постановка вопроса предписанием? В конечном счете, к таким современным ответвлениям дискурса гедонизма, как консьюмеризм, многие люди настроены критично, если не сказать враждебно. Во многом так происходит из-за мысли о том, что потреблять предписывают откуда-то сверху.
Тем не менее, чтобы заслужить автоматическую негативную коннотацию, потребитель не так уж и далеко ушел от гедониста. Но об этом и других проявлениях дискурса удовольствий, повлиявших на современное общество, в грядущих статьях.
На превью – фрагмент картины Густава Климта «Водяные змеи II» (1907).