«Эротика Текста»: Готовим на классике. Смыслы романа «Манарага» Владимира Сорокина

Классический Сорокин в новой упаковке

Для определенной части аудитории Сорокина «Манарага» стала разделительной линией – на самом деле довольно сомнительной, так как основные претензии заключаются в меньшей по сравнению с прошлыми работами обсценности содержания и меньшем количестве формальных экспериментов с текстом.

Без лишнего трагизма можно отметить, что произошло очевидное: форма, как гибкая и вариативная надстройка, изменилась. Хорошо это или плохо – вопрос субъективный. Тем более, что есть ощущение, что попытка сделать его объективным в лучшем случае способна породить какую-нибудь кличку вроде «изумительного стилиста».

Интересно другое: несмотря на «облегченный» слог, смысловой ряд остался классически сорокинским. Никуда не делись ни геополитические и социальные предсказания, ни исследования опыта нахождения в постинформационной гиперреальности. Поэтому, приходится по вкусу форма «Манараги» или нет, смыслы этого романа заслуживают внимания как минимум ввиду того, что – намеренно или нет – но на этот раз Сорокин подготовил их к восприятию большим количеством людей.

Бумажная судьба

Для начала пару слов о сюжете. Главный герой романа по имени Геза занимается экзотическим подпольным ремеслом – book’n’grill. Он является поваром, который готовит блюда на художественных произведениях прошлого, то есть на бумажных книгах, представляющих собой раритет и музейный экспонат. Сам Геза специализируется на русской литературе. Для book’n’grill повара закупают книги у тех, кто их выкрадывает.

Печать современных авторов не актуальна – на первый взгляд ввиду победы электронной книги, но если копнуть чуть глубже, то истинная причина в культурной дезориентации, речь о которой пойдет чуть позже.  Да и «читать» (готовить на них) на материале современников герой не то что бы жаждет, как и его клиенты. Данный элемент мира «Манараги» можно расценить как подколку в сторону коллег (особенно учитывая несколько стилизаций), дескать, в будущем ваши книги даже жечь никто не будет.

Завязка произведения сразу же выстраивает легко улавливаемый сеттинг. С его помощью Сорокин подчеркивает значение бумажной книги как символа писательского статуса и значимости произведения. Художественный текст словно должен заслужить того, чтобы быть напечатанным, на что намекает сцена, в которой Геза читает современную прозу и понимает, что с ней book’n’grillа не выйдет.

Вообще, довольно логично, что в будущем «Манараги» литература становится еще ближе к еде. Так как главный эстетический ориентир в ней – это вкус (эстетический вкус во всех европейских языках связан с едой – исп. gusto, франц. goût, англ. taste), который уже и формализуется в литературоведческие теории и нормы предпочтений.

Эта концептуальная связь искусства и кулинарии куда теснее, чем может показаться: и новая купленная книга, и заказанное блюдо в ресторане с одинаковой вероятностью могут быть элементом статусного потребления. Даже в языке прослеживаются такие вещи, как употребление слова «вкусно» в значении «хорошо» или – что наиболее аутентично для русскоязычного сегмента интернета – использование слова «годно» с тем же значением.

По традиции, в заявленном сюжете и нюансах сеттинга сразу же можно уловить сорокинское предсказание. На этот раз оно касается культуры будущего. И предсказание таково: по-видимому, метамодернистский поезд выехал из постмодерна в Петушки.

Культурная дезориентация

Для Сорокина характерна дихотомия высокого и низкого, элитарного и массового искусства. Причем эта дихотомия довольно ритуализирована, потому что определяется в том и числе и по, на первый взгляд, формальным и вторичным признакам.

Прослеживается следующая мысль: элитарное и высокое литературное произведение – это не только уровень и характеристика текста, но и то, как он издан, для кого, когда и почему. Другими словами, чтение такого произведения в электронном варианте или продажа в книжном киоске – это низвержение до уровня общедоступного, оглупление гениального и попытка впихнуть высокое в рамки восприятия массового человека.

Не пугайтесь, Сорокин не вдохновлялся советами по чтению книг от позднего Ницше, который пришел бы в ярость, узнав, что кто-то читает его, не сняв обуви. В случае с Сорокиным важнее не то, что у него такая дихотомия присутствует, а то, в каком состоянии она находится – в состоянии разрухи и полнейшего ниспровержения.

Отсюда и проистекает метафоричность book’n’grill. С одной стороны, большего неуважения, чем сжигать на потеху книгу, для произведения не придумаешь, а с другой стороны, современность героя такова, что в ней нет более элитарного и уважительного применения книги, чем её сожжение в процессе book’n’grill.

И в случае, когда старые ритуалы уже низвергнуты, предпочтение отдается новым, пускай и варварским с позиции прошлого. Именно поэтому проблемой главного героя и сообщества подпольного сообщества book’n’grill становится то, что кто-то вместо готовки на честно выкраденных книгах использует копии. Угроза масс-маркета для сообщества поваров – это уже двойное опошление, низвержение того, что уже и так было низвергнуто. Сорокин, таким образом, отмечает, что в условиях упадка такой дихотомии, культура входит в состоянии дезориентации. Качество и уровень искусства становятся предметами временного и условного соглашения, которое меняется сразу же, как заключается следующее, аналогичное.

Культура, по сути, самоликвидируется, лишаясь своей главной характеристики – вечности. Причем, как и потенциальной, так и уже имеющейся, которая требует подпорок в виде строгости правил и оценок. Поэтому тлеющая на book’n’grill классика – это что-то вроде змеи, которая пытается удавиться собственным хвостом.

Что еще более любопытно, процесс культурной дезориентации необратим – по крайней мере простым повторением и подражанием былому. Ирония над подобными попытками в романе всплывает как минимум дважды.

В первый раз – когда герой готовит для подражателя Толстого, который, благодаря достижениям пластической хирургии, буквально выглядит как Толстой, а также живет как он и пишет рассказы про великана Толстого. Во второй – когда появляется персонаж зооморф-ницшеанец, который пишет нового Заратустру кровью. В данном случае реальность догнала художественный вымысел: в то же самое время, когда выходила «Манарага», азеркины (люди, идентифицирующие себя как животные или фэнтезийные персонажи) повысили свою медийность, в том числе став более известным явлениям в русскоговорящей среде.

Символ надоевшего символа

«Но разумеется, в наше время, предпочитающее образ самой вещи, копию – оригиналу, представление – действительности, видимость – сущности, такое превращение является отказом и, следовательно, абсолютным отрицанием или по крайней мере дерзкой профанацией, ибо священна только видимость, истина же нечестива. В представлении современников святость возрастает по мере того, как уменьшается истина и растет видимость, так что высшая ступень видимости в то же время составляет для них высшую ступень святости». Людвиг Фейербах, XIX век

Следующий мотив романа проистекает из предыдущего и действует в спектре вопросов взаимоотношения копии и оригинала, иллюзорного и реального, профанированного и истинного.  Мир «Манараги» уже давно изжил оригинал и пережил упоение копией, но где он оказался после? Конечно же, произошла очевидная попытка возвращения к оригиналу, но ввиду культурной дезориентации только для того, чтобы окончательно, то есть физически уничтожить его.

Тем не менее, что-то новое всё же появилось в виде того же book’n’grill. Эта практика является новым способом обращения с оригиналом, в котором элемент оригинала постоянно уменьшается, делая все более значимым сам способ обращения. Любопытно, что искусство мира «Манараги» не особо освещено в книге, а когда и возникают редкие моменты с описанием литературы, то она представляется вторичностью, граничащей с бессодержательностью.

Таким образом, Сорокин отмечает две важные тенденции. Во-первых, скуку масс, которым уже совершенно безразлично, воспринимают они оригинал, симуляцию, симулякр или способ обращения со всем вышеперечисленным. Во-вторых, смещение акцента в том, что считается объектом искусства.

Воспринимая искусство, лишенное элемента вечности, кристаллизируется довольно банальное потребительское отношение, завязанное на быстрых эмоциях и ощущении нужной атмосферы. Иными словами, оно приходит к состоянию развлечения, которое как раз-таки и характеризуется разовостью, яркостью и непродолжительностью влияния.

Плохо ли это? Скорее просто необходимо. Между тем, происхождение и психология этой ситуации кроется в третьем мотиве.

Низменное как последнее пристанище человеческого

То, насколько общество выгорело к проблематике оригинала и копии и всё же ненароком приняло правила игры постреального постмира постправды, отлично отражается в финале. Причем ошибочно можно посчитать, будто бы произведение приходит к какому-то внезапному повороту в развязке. Но это не так. По сути, «Манарага» в этом плане довольно линейна и лишь подчеркивает концовкой атмосферу «опущенных рук», когда отдельная личность – это не субъект истории или повествования, а лишь прорывающийся через информационную завесу и технологичный мир вопль физиологии. 

Простейшие проявление человеческой биологии оказываются последней границей между живым существом и технологическим фантомом. Главный герой Геза – это не то, что он знает и не то, как и о чем мыслит. Всё это детерминировано «умными блохами», технологией, подсказывающей, как взаимодействовать с окружающим миром, начиная от банальной навигации и заканчивая функцией идеальной эрудиции, подсказывающий, кого стоит процитировать, на кого сделал отсылку собеседник и что вообще за объект искусства попал в поле зрения (это намекает на цифровизацию знаний, которая уже происходит, когда человек подменяет знание определенного факта тем, что он знает, что этот факт можно загуглить).

Реальная личность Гезы проявляется лишь в области простейшей биологии – в гастрономических и сексуальных предпочтениях. Конечный вывод можно представить как комментарий к пирамиде Маслоу, где более высокие потребности вместе с тем и легче фальсифицируются извне – средой, обществом или технологией. Человека проще убедить в том, что он реализовавшаяся личность с прекрасным кругозором, чем в том, что он, к примеру, не голоден.  

В мире культурной дезориентации «высокое» проще низвергать, поэтому человек не находит в нем личностной опоры. И в момент потери точек опоры он обращается к максимально фундаментальным (пускай и не самым приятным) чертам человеческого существования.

В этом же можно увидеть посыл и насчет технологий, которыми мы начинаем пользоваться раньше, чем полностью осознаем смысл и последствия их использования. В качестве наиболее яркого исторического примера можно привести атомную бомбу. Угроза и последствия могут быть не такими явными, а даже и наоборот скрытыми до полной непрогнозируемости.

Как и, к примеру, с использованием социальных сетей, куда уже давно делегирована значительная часть человеческого социального. С одной стороны, очевидно, что оно не просто перемещается в новую плоскость, а приобретает и новый вид. С другой стороны, непонятно, действительно ли сможет сложиться такая ситуация, что в какой-то момент социальное будет регулироваться логикой технологии, нежели логикой пользователей.   

Помимо смыслов

Несмотря на то, что «Манарага» входит во вселенную «Теллурии», в действительности больше всего она похожа на повесть «День опричника», в которой имеется схожая «облегченная» стилистика и юмор. Также в романе присутствует то, что можно назвать гипертрофированной злободневностью – невзирая на стереотип о Сорокине как о футурологе и великом предсказателе русской действительности, зачастую он лишь доводит настоящее до некоего абсурдного ужаса. И вроде бы этот ужас должен быть отдален в художественной действительности, но ввиду читательского ожидания худшего относительно происходящего вокруг, ужас кажется тем самым псом, который как возьмет и из ниоткуда наступит.

К слову, сам автор вообще говорил о том, что время «Манараги» – это вдохновение тем, что в реальности было прошлым, то есть «сытыми» шестидесятыми, на которые пришлось детство Владимира Сорокина.

Так что возникает ощущение, будто бы два самых главных стереотипа-тега-никнейма Сорокина «стилист» и «футуролог» – это не то, что описывает писателя, а скорее то, что в большей мере говорит о его читателях. Ведь в действительности можно было бы придумать и множество других прозвищ. Но, видимо, текущие наиболее четко отвечают запросу аудитории, негласно требующей изящного изложения мыслей о неприветливом и до ироничного ужасном будущем.

В оформлении использованы работы Tudor Parau.