«Эротика Текста»: Творчество Франца Кафки. Философы и писатели оказавшие влияние

Философы, повлиявшие на Кафку

Поскольку Кафка писатель особого рода, руководствовавшийся в своем творчестве не эмоциональным вдохновением, а своеобразной невротической рациональностью, следует начать с тех фигур, которые повлияли на его мировоззрение, а не стиль.

Шопенгауэр: из философии этого пессимистичного немца на Кафку самое сильное впечатление произвело положение об индефирентности Абсолюта, его полном безразличии к людям, что, собственно и выражается в неопровержимом факте человеческого страдания, причем страдания бессмысленного. Вот, что пишет сам Шопенгауэр в своей монументальной работе «Мир как воля и представление»:

«Нет в мире такого удовлетворения, которое могло бы погасить желания, поставить последнюю цель стремлениям и наполнить бездонную бездну сердца. При этом надо обратить внимание и на то, в чем обыкновенно состоит удовлетворение всевозможных человеческих желаний; – в большинстве случаев это только скудное сохранение жизни, которое каждый день надо завоевывать неустанным трудом, постоянной заботой, в борьбе с нуждою, – сохранение жизни, со смертью в перспективе. Все в жизни доказывает нам, что земное счастье, в конце концов, должно оказаться или тщетным, или иллюзорным. Основания этого коренятся глубоко в сущности вещей. В силу этого жизнь большинства людей мрачна и непродолжительна.

Сравнительно счастливые люди – в большинстве случаев счастливы только повидимому, – или же, как и долговечные люди, являются только очень редкими исключениями; природа оставила возможность для этого, и счастье кладет, как приманку, – подобно птицелову. Жизнь, – и в великом, и в малом, – представляется нам как постоянный обман. Если она дает обещания, она их не держит. Если она их исполняет, то только для того, чтобы показать, как недостойно было желаний то, чего мы желали. Так постоянно обманывает нас то надежда, то ее осуществление. Если она что-нибудь дает, то только для того, чтобы взять назад; очарование издали рисует перед нами рай, который исчезает, как оптический обман, как только мы соблазнимся им. Поэтому счастье всегда лежит в будущем или в прошлом; настоящее можно сравнить с маленькой темной тучкой, которую ветер гонит над озаренной солнцем равниной. Перед ним и за ним все светло, только оно само всегда отбрасывает темную тень; поэтому оно никогда не дает нам удовлетворения. Будущее всегда ненадежно, – прошедшее невозвратно.

Жизнь, с ее минутными, недельными и годовыми, – маленькими, большими и небольшими неудачами, – с ее обманутыми надеждами, с ее невзгодами, возникающими вопреки всем расчетам, – носит на себе ясный отпечаток того, что она есть нечто такое, что надо отстрадать; – настолько ясный отпечаток, что трудно понять, как можно не замечать этого и верить, будто бы она такова, что ее с благодарностью надо принимать, – будто бы она дана человеку, чтобы сделать его счастливым. Скорее же она представляется вечным обманом и вечным разочарованием; по-видимому, все стороны жизни всегда рассчитаны только на то, чтобы вызвать в нас убеждение, что в мире нет ничего достойного наших желаний, стремлений и борьбы, – что все ее блага ничтожны, – что сам он, в конце концов, оказывается банкротом, а жизнь – предприятием, которое не окупает издержек; – и необходимо вызвать это убеждение, чтобы наша воля отвернулась от жизни». Кафка, наверняка, согласился бы подписаться под каждым словом.

С.Кьеркегор: в наследии датского философа Кафку больше всего занимала идея перманентной человеческой вины перед Богом, которая носит совершенно иррациональный характер. Человек ни в чем не виноват перед Богом, но он создан виновным. Вина — это онтологическое положение человека, это, если угодно, рамка его жизни, внутри им он экзистирует, постоянно пытаясь эту вину преодолеть или как-то от нее избавиться.

Следующая цитата из Кьеркегора, безусловно, применима к личности самого Кафки: «Никто не свободен от отчаяния; нет никого, в ком глубоко внутри не пребывало бы беспокойство, тревога, дисгармония, страх перед чем-то неизведанным или перед чем-то, о чем он даже не осмеливается узнать, – страх перед чем-то внутренним или же страх перед самим собой. Страх – это желание того, чего страшатся, это симпатическая антипатия; страх – это чуждая сила, которая захватывает индивида, и все же он не может освободиться от нее, – да и не хочет, ибо человек страшится, но страшится он того, что желает. Страх делает индивида бессильным, а первый грех всегда происходит в слабости; потому-то он по своей видимости случается как бы безотчетно, но такое отсутствие осознания и есть настоящая ловушка».

Большинство персонажей Кафки – это носители абсурдного (трагического) сознания. И весь ужас абсурдизма Кафки заключается в том, что он, по своему существу, не сатирико-обличительный, а экзистенциально-констатирующий. Безумие имеет место не потому, что нарушаются законы мироздания, а потому – что сами эти законы безумны, либо их вообще нет. Безразличие Бога к своему творению с точки зрения человека – абсурдно. Вина человека перед безразличным Богом – не менее абсурдна. Такова идейно-мировоззренческая подоплека произведений Кафки, концептуальный базис которой он почерпнул из работ вышеназванных философов.

Писатели, повлиявшие на Кафку

Ф.М.Достоевский: у него Кафка перенимает острое внимание к таким темам как: неприятие мира, утратившего смысловое единство; невозможность растворения личности во всеобщей гармонии; противоречие между пневматологическим (духовным) и психологическим (душевным) единством человека. Вслед за Достоевским Кафка понимает человека как существо, которое в силу своей принципиальной неустроенности находится в вечном конфликте с собой и окружающим миром. Механизм этого конфликта в прозе Кафки действует так: человек («безличная единица», «функция») сталкивается с  окружающим миром («безличным аппаратом репрессирующей власти»), вследствие чего происходит его окончательная деперсонализация и дегуманизация. В одном из писем к Фелиции Бауэр Кафка причисляет Достоевского к своим «настоящим кровным родственникам». По свидетельству Макса Брода: «Стилистический вкус Кафки сформировался на методе Достоевского».

Э.Т.А.Гофман: у этого великолепного сказочника Кафка учится созданию атмосферной гротескной реальности, в которой явственно ощутима пропасть между сущим и должным. Поскольку Гофман принадлежал к литературной традиции романтизма, он вполне разделял его основной принцип «двоемирия», суть которого сводилась к осознанию полярности идеала и действительности, ощущению разрыва и пропасти между ними. Весь трагизм романтизма в том, что несмотря на это осознание, человек все равно охвачен жаждой воссоединения двух миров. В отличие от многих своих собратьев по перу Гофман не является фанатиком или догматиком двоемирия, он его аналитик и даже диалектик.

Такая интеллектуальная позиция во многом импонировала рационалисту Кафке, однако не это стало решающим фактором желания учиться у Гофмана. Дело заключалось в гофманском скептицизме. В его произведениях идеал всегда настолько удален, что неизбежно возникает сомнение, а существует ли он? Возможно ли стремиться к нему, если он не существует? Большинство романтиков предполагали, что идеал можно достичь в потустороннем мире. Гофман так не считал. Мало того, что он не верил в возможность достижения идеала, он еще отказывался принимать действительность, именно поэтому в его новеллах она выглядит просто некой карикатурой. Разрыв между мирами обостряется Гофманом до конфликта, а сам конфликт утрирован настолько, что превращается в гротеск. Оттого миры Гофмана кажутся столь причудливыми и странными. Под их обаяние попал и Франц Кафка, создатель не менее странных и причудливых миров, которые, конечно, в большей степени пугают, нежели завораживают.

Гюстав Флобер: как отмечал Владимир Набоков: «сильнейшее влияние на Кафку оказал Флобер. Флобер, презиравший слащавую прозу, приветствовал бы отношение Кафки к своему орудию. Кафка любил заимствовать термины из языка юриспруденции и науки, используя их с иронической точностью, гарантирующей от вторжения авторских чувств; именно таков был метод Флобера, позволявший ему достигать исключительного поэтического эффекта».

И действительно, нельзя не отметить поразительное стилистическое сходство прозы двух мастеров, которые, одинаково тяготели к элиминации субъективного восприятия. Отсюда стремление обоих использовать исключительно существительные и глаголы, как наиболее объективные формы описания событий, филигранная отточенность слога и сухой лаконизм стиля. Однако если у реалиста Флобера такая насыщенная краткость писательского лексикона имеет целью максимальную объективность повествования, то у фантасмагориста Кафки словесно-стилистическая лапидарность выполняет иное эстетическое задание, а именно – оттеняет и тем самым подчеркивает будничность происходящего абсурда. Язык Кафки вписывает аномалию в рамки нормы, тем самым заставляя воспринимать нечто из ряда вон выходящее как рядовое явление, что вызывает еще больший ужас, своего рода паралич понимающего сознания.