«Эротика Текста»: Любовное многословие под взглядом философа. «Фрагменты речи влюбленного» Ролана Барта

Еще одна книга о любви?

Заглавие сообщает нам о влюбленном, но amoureux – это «любящий» в самом широком смысле. И любовник, и поклонник, и любитель, и возлюбленный, и даже сластолюбец. Этот тот, кого касается любовь.

Но что такое любовь? Высокое чувство, взыскующее духовного преображения, «леденец со скорпионом внутри», «желание касаться» или «это когда хорошим людям плохо» – это каждый решает сам. Само собой, с опорой на ту культуру, что у него есть. Но с точки зрения специалиста по знакам, любовь – это еще и то, что вызывает к жизни совершенно особую форму речи. Или скорее множество фигур и мест, организующих знаки в речь.

Влюбленный почти всегда многословен, даже если молчит. Появление в мысли объекта любви не ведет к спокойному созерцанию прекрасного образа. Внутренний монолог в этом случае скорее похож на маниакальную логорею, иногда перемежающуюся меланхолическими паузами.

Любовное отношение фатально ассиметрично (один – любит, другой – любим), потому это всегда театр монологов, в котором доля диалогов и активных сцен предельно мала, даже если «итальянские ссоры» сыплются как из рога изобилия. Внутри себя любящий – актер, читающий солилоквий. Он наедине, т. к. его речь проистекает из единичной позиции: у него нет друзей и товарищей по чувству (а если есть, то они скорее ранят – ведь это соперники).

И продолжая этот театральный ракурс, отметим еще одну важную вещь: любовный солилоквий – это всегда апарт, т. е. речь на публику. Мысли и чувства влюбленного, особенно страдающего, тем паче с неразделенным чувством – это всегда горестная жалоба или гневная тирада кому-то еще – тому Другому, что в ответе за миропорядок. Без этого Другого, дающего мне сцену, говорить не о чем и незачем.

Лишь счастливый влюбленный имеет шанс на выработку какого-то иного способа говорить – на основе уникального языка двоих, где прикосновения, жесты и намеки значат гораздо больше, чем затертые слова лексикона любовной лирики. Впрочем, и в ламентациях тоже есть свое если не счастье, то хотя бы удовольствие.

«Я беру себе роль: я тот, кто будет плакать, и эту роль я играю перед собой – и от нее плачу: я сам себе собственный театр. И, видя себя в слезах, я плачу от этого еще сильнее; если же слезы идут на убыль, я быстрехонько повторяю себе резкие слова, от которых они потекут заново. Во мне как бы два собеседника, занятые тем, что от реплики к реплике повышают тон, как в древних стихомифиях; во вздвоенной речи, ведущейся вплоть до финальной какафонии (клоунская сцена), обнаруживается своего рода удовольствие».

Несмотря на то, что любовное переживание часто развивается по законам сцены, можно отметить, что любой язык искусства оказывается удобен для анализа чувственных метаний, по крайней мере, больше чем словесный набор повседневности. Или точнее: просторечия и арготизмы могут быть чертовски меткими в метафорическом схватывании, но они излишне обобщают. Меж тем задача подлинной теории – искать и закономерности, и способы говорения об уникальном.

Возьмем, к примеру, термины живописи, они с успехом подчеркнут еще пару черт мышления и речи любящего. Влюбленный склонен к крайностям, палитра прилагательных бедна, а словарь ахроматичен: между черной тоской или отчаянием и светлой радостью полутона непринципиальны – серые будни, серая скука, серое «никак».

И сколько бы он ни продумывал речь, ни подбирал слова или даже пиитствовал, когда приходит чувство, он говорит так сказать алла прима, без наброска, в один прием. Культурному человеку (в силу имплицитного требования современной культуры «быть оригинальным») этот опыт дается очень трудно, т. к. подобные высказывания оказываются сплошь репликой, трафаретом и коллажем.

По контрасту с умными речами, спичи влюбленного почти всегда лишены детализации. И я думаю, это не из-за того, что мысль противоречит или мешает чувству, хотя у подобного стереотипа есть право на существование (в конце концов, отчего все стихи, рожденные подлинным чувством – плохи?). Дело скорее в том, что главный объект любовных тирад имеет весьма нечеткий абрис, он порой до неприличия абстрактен.

Увы и ах, но лишь считанные единицы помнят подлинные оттенки реальных возлюбленных, любовно хранят в пинакотеке памяти кракелюры лиц и характеров. Образ того, что именно я люблю (человек ли это или объект, деталь?) неуловим, по крайней мере до тех пор, пока не начинаешь аналитически препарировать себя и свою речь.

Книга, подобная любви

Один из философских парадоксов любви состоит в том, что в ней никак не удается четко различить свободу и принуждение. Уже древнегреческие лирики описывали это чувство и посредством образов «крыльев», «полета», и через сравнение с рабством. Аналогичным образом Барт рассуждает о своей книге.

С одной стороны, она выбивается из общей логики его критических исследований: эта книга как поздняя любовь или нежданный ребенок – она возникает без какой-либо внешней причины, благодаря свободному желанию автора. С другой стороны, Барт акцентирует в первой строке, в первом слове книги необходимость, двигавшую им:

«Необходимость этой книги заключается в следующем соображении: любовная речь находится сегодня в предельном одиночестве. Речь эта, быть может, говорится тысячами субъектов (кто знает?), но ее никто не поддерживает; до нее нет дела окружающим языкам…».

«Фрагменты…» также подводят итог многолетнему поиску причин писательства – теме, которая интересовала Барта во многих его работах (от серьезной «Нулевой степени письма» до легкомысленной «Барт о Барте»). Итог этот звучит предельно искренне: писать – это надеяться на преодоление разрыва и в то же время признавать его невозможность.

«Написанное мною никогда не заставит любимого полюбить меня, <…> письмо ничего не возмещает, ничего не сублимирует, <…> оно как раз там, где тебя нет».

Иными словами, пишущий и есть тот, кто проживает одиночество, не сбегая от него и не пытаясь его на что-то сменять. И это уже не речь критика, это нечто большее. Как весьма точно заметил Сергей Зенкин в предисловии к русскому изданию «Фрагментов…», отношения между писателем и критиком, между текстом о жизни и теорией – диалектичны и способны меняться местами.

Теоретик и критик литературы – не обязательно «неудавшийся писатель», «паразитирующий» на чужих текстах. Напротив, это может быть вдохновитель, проницательный читатель, тонкий наблюдатель и бытописатель.

Данная книга увидела свет на французском языке в 1977 году, всего за три года до того, как жизнь Ролана Барта внезапно прервалась (его сбила машина). Обложка оригинального издания была иллюстрирована деталью картины Андреа дель Верроккьо «Товия и Ангел» – на ней юноша отправляется в путь, изящно и легко касаясь, взяв под руку ангела. Что ж, в каком-то смысле каждый влюбленный – это пылкий и храбрый путник, отправившийся на поиски обещанного (а вместо 10 талантов – конечно же, счастье).

Поздний Барт отошел от упований на научное описание структур и стремился к созданию не столько теории, сколько текста имитирующего и проживающего свой предмет. Его «Фрагменты речи влюбленного» – это одновременно и пример такой речи (как собственной, так и заимствованной из мировой культуры), и разрывы в ней, позволяющие ухватить кристаллизацию дискурса. Подобные разрывы оказываются оправданы и сюжетно, и теоретически.

Сюжетно здесь обнаруживается четкая аналогия, ведь речь влюбленного так часто прерывается, повисает в пустоте, разрешается в действие, чтобы однажды вновь возникнуть из ничего, из разрыва. Теоретически разрыв дает границу, очерчивает форму высказывания (фигуру), которая оказывается если не универсальной, то в значительной степени унифицированной. Как скажет сам Барт в беседе с Ф. Роже:

«…Любовное чувство – это чувство-«унисекс», вроде нынешних джинсов и парикмахерских. В моих глазах это очень важно <...> Я считаю, что у мужчины, который любит женщину, у женщины, которая любит мужчину, у мужчины, который любит мужчину, и у женщины, которая любит женщину, тональность чувства окажется в точности одинаковой. Поэтому я и старался как можно меньше маркировать половые различия».

Впрочем, при переводе на русский часть нюансов исчезнет, т. к. наши части речи иногда невозможны без рода.

Любовно сделанная книга

Подобные детали важны, именно поэтому стоит сказать пару слов и о предисловии, которое уделяет им большое внимание. Александр Скидан в своей рецензии посчитал большое предисловие Сергея Зенкина к этой книге крайне нескромным и неуместным. Но с этим нельзя согласиться: теоретическое измерение работы Барта буквально вопиет и требует хоть какого-то введения во всю ту проблематику, которую одним лишь уровнем своей эрудиции, запихнул в текст автор.

Нескромный автор предисловия и редактор перевода сумел на 70 страницах карманного формата лаконично и адекватно познакомить читателя с теоретической подоплекой книги – и со сложной эволюцией идей Ролана Барта, и с его оригинальной трактовкой лакановских понятий (оказавших большое влияние на позднего Барта).

Кстати, как человек, являющийся счастливым обладателем бумажной версии этой книги, вышедшей в 2002 году, целиком и полностью подпишусь под другими словами рецензии Скидана:

Формат – карманный, печать – шикарная, дизайн – чудо. Не приобрести этот шедевр полиграфии – не говоря уже о содержании – святотатство. Так интеллектуальные бестселлеры не издают даже там. Похоже, это симптом: книги, и среди них обязательные для чтения, становятся предметом роскоши. Что ж, за все надо платить, в том числе и за удовольствие от (русского) текста.

Добавлю лишь, что в столь многоуровневом тексте одной из проблем всегда являются несколько типов сносок и ссылок. То, как это реализовано – близко к эталону удобного чтения. На фоне подобной жемчужины издательского дела новое издание в мягком переплете (совместная издательская программа Музея современного искусства «Гараж» и издательства Ad Marginem) – минималистичный уродец, отвергнутый вкусом. И даже несмотря на появление в тексте прежде изъятых Бартом фигур, я бы не рекомендовал это издание.

Окончить подобный текст дежурным «рекомендую» было бы странно. Да и что значит, «читать» в отношении подобной книги? Здесь скорее в пору призвать увлечься этой книгой. Как в свое время сам автор увлекся изучением любовного дискурса. Взяв за основу понятийный аппарат семиологии и философии постструктурализма, Барт попытался изучить и поддержать ту речь, которой больше нет места в обществе, стыдящемся сентиментальности.

В итоге он не создал подробной карты – у него скорее получились путевые заметки. Если ваше сердце еще способно учащенно биться в ответ чему-то иному вне вас, то вместе с этими заметками вы тоже можете отправиться в путешествие по закоулкам теорий, культурных отсылок, сердечной памяти и актуальных переживаний. Бон вояж. И не заблудитесь в себе.