Постмодерн глазами теоретиков

Статья №2: Постмодерн – собака или кошка? Версия Зигмунта Баумана

Современные интеллектуалы ведут ожесточенные споры о статусе «постмодерна», о легитимности употребления самого термина, обозначающего это странное социокультурное явление. Очень часто в пылу спора субъективные предрассудки пытаются выдать за объективные констатации, что вносит еще больше путаницы в дело понимания и без того сложного феномена. Чтобы внести хоть немного ясности на этот вопрос, Concepture решил обратиться к наблюдениям дожившего до 91 года социолога Зигмунта Баумана.
Статья №2: Постмодерн – собака или кошка? Версия Зигмунта Баумана

Это не шутки, мы встретились в историческом промежутке

Как социолог Зигмунт Бауман не мог не отметить степень социального влияния, которое в последние десятилетия приобрели споры о постмодерне в академической среде. Бегло упоминая основные теоретические позиции представленные по этому вопросу, Бауман остроумно сравнивает непрекращающуюся полемику между ними с одним социологическим экспериментом, который он проводил, будучи студентом.

Суть эксперимента заключалась в попытке социологически измерить степень косерватизма и радикализма среди населения. Испытуемым демонстрировался ряд картинок, на которых была изображена последовательная трансформация собаки в кота. Если человек упорствовал, отказываясь признавать исчезновение собачьих черт, он маркировался как консерватор. При этом степень его консерватизма фиксировалась номером картинки, которая озадачивала настолько, что он уже не мог дать незамедлительный однозначный ответ. Если же, напротив, человек быстро соглашался с тем, что изобрженное на картинках существо не собака, он маркировался как радикалист и степень его радикализма измерялась сходным образом.

Проводя аналогию с этим довольно идиотским социологическим экспериментом, Бауман сравнивает собаку с модерном, а постепенный и трудноразличимый процесс ее изменения – с постмодернизацией. Соответственно, теоретиков, спорящих по поводу постмодерна, можно условно разделить на «консерваторов» и «радикалистов». Первые утверждают, что постмодерн – это в сущности та же «собака» с немного изменившимися чертами; вторые настаивают на том, что постмодерн – это принцпиально отличное существо, не имеющее с «собакой» ничего общего.

Таким образом, серьезный теоретический вопрос о том, «живем ли мы в современности, в полусовременности или постсовременности?», Бауман реформулирует в шутливой форме следующим образом: «наше общество (время, культура) – это еще пёс или уже кот?» (а может быть котопёс? Или пёсокот?).

Вместе с тем Бауман далек от того, чтобы неодооценивать серьезность проблемы. По его словам, «речь идет о чем-то более важном и вдохновляющем, нежели распихивание авторов по углам с обозначениями "консерваторы" либо "радикалы", именно о том, как подходить к созданию картины мира, как браться за его описание, что в этом мире искать, о чем его вопрошать».

И несмотря на то, что обозначенная теоертиками проблема носит чисто словесный характер, Бауман отмечает, что ставки в этой словесной игре достаточно весомые. На кону стоит не только ценность символического капитала, накопленного за долгие годы гуманитарными науками, но и питаемые этим капиталом «спокойствие духа, приятная уверенность в собственном авторитете и полезности».

Классические исследовательские стратегии социогуманитарных наук, согласно Бауману, существовали в теснейшем симбиозе с принятой в обществе моделью мира. Это был именно симбиоз, поскольку стратегия и модель взаимовыгодно служили друг другу. Стратегия позволяла рефлексивно продумывать модель, вследствие чего последняя крепла. Модель же, всё более упрочаясь, легитимировала ценность стратегий внутри себя. По меткому замечанию Баумана, «стратегия была скроена по модели, а модель по стратегии».

Ситуация постмодерна поставила эту успокоительную взаимоприспособленность под вопрос. Тревога, доходящая до озлобления, воцарившаяся в среде интеллектуальной элиты, объясняется как раз тем, что постмодерн в первую очередь начал грозить критическим пересмотром исторически сложившихся форм, норм, правил и навыков мышления.

Какова же была модель, кризис которой вызывает сегодня столь оживленные споры?

Модерн – большая административная система

Главной системообразующей чертой модернистской модели мира было то, что она в общем и частном выступала в качестве объекта тотального администрирования. Как пишет Бауман, «мир обозревался с высоты стола генерального директора».

Метафора «тотального администрирования» мира прежде всего означает тот факт, что общества ставили перед собой общие цели, которые играли роль как фактора консолидации, так и мерила оценки социокультурного состояния человечества. Мотивы лояльности масс по отношению к общим целям могли быть различны: вера в право начальства ставить их, страх наказания в случае непослушания, личные интересы, по случайности с ними совпадающие; важнее другое – эти цели вообще имелись. 

По мысли Баумана, из «административной перспективы» мышления мира вытекало 3 значимых следствия, которые можно расценивать как параметры характеристики модерна:

1. Целостность моделируемого мира, находящая различные предметные определения в различных науках. Например, в социологии (напомним, что Бауман – социолог) такой целостностью было общество, которое последние 100 лет по умолчанию отождествлялось с национальным государством. В культурологии же предметным выражением целостности мира была культура, понимаемая как широчайшее собрание ментальных и поведенческих практик. Причина, по которой исследовательский интерес модернистской (административной) научной стратегии сосредотачивался именно на обществе и культуре, заключалась в том, что только авторитет национального государства годился для постановки глобальных целей и задач, и только историческая общность культуры обеспечивала совместную координацию усилий для их реализации. Наиболее подробную теоретическую экспликацию того, как управляемое согласование социальных функций превращает совокупность в целостность (социетальность в социальность), дал американский теоретик Толкотт Парсонс, чьему творчеству мы уже посвящали статью в рамках нашего проекта.

2. Понимание целостности мира по образу механизма. То есть – как отсутствие внутренних противоречий, либо же как наличие имманентной функции их устранения. Вот почему в модернистской модели мира центральное место отводилось процессам стандартизированной социализации, при которых каждого индивида ориентировали на принципиальное подобие с другими (верить в то, во что верят другие; думать так, как думают другие). Обратной стороной социализации было резко негативное аксиологическое маркирование таких феноменов как «девиация» (отклонение от социальных норм) или «нонконформизм» (неприятие господствующих социальных установок). Таким образом, мир модерна мог функционировать как целостность только в том случае, если каждый социальный элемент точно подгонялся по доставшемуся месту и исполняемой в системе роли (совсем как винтик или зубчик в часовом механизме). Бауман не отрицает момента целостности в постмодернисткой модели мира – он лишь подчеркивает, что целостность модернисткой модели была механицисткого толка.

3. Понимание механистически целостного мира как проекта. Другими словами, мир моделировался как конструкт, находящийся во времени, то есть как пока ещё не реализованный проект. Само же время понималось в аспектах целенаправленности и кумулятивности.

Кумулятивность времени означала, что происходящее в нем не исчезает, оно остается, набирает вес и, ограничивая множество возможных событий, влияет на то, что только еще должно случиться. В таком времени можно поступать последовательно и логично: планировать, разбивать план на этапы, идти от простого к сложному (от частного к целому). По словам Баумана, «можно смотреть на то, что произошло или происходит, как на ступеньку лестницы, ведущей на пока ещё не достигнутый этаж».

Целенаправленность времени означала его устремленность к некой финальной точке («концу истории», по выражению Фукуямы). Вдобавок к этому аспект целенаправленности времени фундировал онтологическое различие между прошлым и будущим, которое в модальном ключе соотносилось как фактическое/вероятное; а в аксиологическом ключе – как необходимое/свободное или, что то же самое, как худшее/лучшее именно потому, что будущее понималось как пространство пока ещё не реализованных возможностей.

Что же такое постмодерн по отношению к модерну? Признавая правомерность метафорики Лиотара с его «закатом метанарраций», Бауман говорит о «закате» Проекта, который проявляется в частности в том, что любые усилия по выполнению какой-либо крупной задачи (не говоря уже о цели) подвергаются приватизации, дерегуляции и фрагментации. В характерной для него афористичной манере Бауман замечает, что «для наших дней наиболее характерна внезапная популярность множественного числа – частота, с которой теперь в этом числе появляются существительные, некогда выступавшие только в единственном».

Характерная черта нашего времени, которое, не претендуя на терминологически выверенную точность, условно можно назвать «постмодерном», состоит в том, что оно не только не думает, но и не способно думать о себе как о Проекте. Это не значит что мы перестали быть заняты решением проблем и ведением своих дел, но среди этих проблем и дел отсутствует постановка вопросов под знаком «мета». Иначе говоря, мы уже не задумываемся над тем, «как покончить со всеми проблемами» или «как устроить все человеческие дела раз и навсегда». Возникает резонный вопрос: «Как мы до этого дошли?» Бауман пишет, что «на то есть много причин, и к ответу на этот вопрос можно подходить с разных сторон».

Многие причины и разные стороны

Наступление первых модернизационных процессов явилось следствием разрушения традиционных социальных механизмов. В терминологии Эмиля Дюркгейма – замены органических связей на механические, а в терминологии Фердинанда Тённиса – превращения Gemeinshaft в Gesellshaft. Бауман называет этот процесс «распадом местных общин, ломкой механизмов соседского контроля и осмеянием традиций».  

Очевидно, что образовавшаяся нормативная пустота потребовала применения мер по установлению и поддержанию искусственного порядка. Таковой стала государственная монополия на средства принуждения, нормирующая поведение граждан (то самое административное отношение, о котором говорилось выше). Однако со временем необходимость в постоянном вмешательстве государства в регулярные человеческие дела отпала. Сохранение и воспроизводство рутины совместной жизни начали опираться на иной механизм – механизм рынка. Как отмечает Бауман, «вместо нормативного регулирования поведения обывателя – соблазнение потребителя; вместо насаждения идеологии – реклама; вместо легитимации власти – пресс-центры и пресс-бюро». Залогом же процветания любого рынка являются 3 предпосылки: диверсификация, плюральность, вариативность. Другими словами, рынок ничего так не боится, как единообразия склонностей, вкусов и верований. В условиях, когда обеспечение общественного согласия достигается не засчет идеологической индоктринации, а засчет рыночной экономики, претензия власти на универсальность автоматически падает, поскольку создание всеобщего проекта вредит многообразию рынка.

Следующий важный момент, ставший одной из причин кризиса модернистской модели мира, это историческое разочарование в попытках реализации большого социального Проекта. Речь идет о нацистской и коммунистической утопиях. Верный своему метафорическому стилю мышления, Бауман пишет: «мы знаем, как живется в обществе-саду с государством в роли садовника, решающего, каким растениям в нем есть место, а какие портят вид, какие полезны, а какие подлежат прополке».

Историческая травма была так велика, что свой авторитет потеряло не то или иное государство, а государство как таковое (идея государства). Со второй половины XX века мало кто верит в проектный лозунг модерна – «терпи сегодня ради светлого завтра».

Растерянность интеллектуала перед лицом столь масштабных историко-культурных катастроф обнаруживает себя в фигуре риторического вопрошания, которое, как известно, априори не предполагает возможности однозначного ответа. Развивая мысль Адорно о том, возможна ли поэзия после Аушвица, Бауман пишет:

«А можно ли после Аушвица, ГУЛАГа и Хиросимы и дальше сочинять хвалебные гимны в честь цивилизации и её верных оруженосцев – науки и техники; принесет ли наука, измыслившая Циклон-Б и атомную бомбу, неминуемое конечное освобождение; вправду ли гуманизуют людей гуманитарные науки, вся гуманистика; и можно ли поверить, что локомотивы, которые везли осужденных до Треблинки и на Колыму, довезут нас, не осужденных или пока не осужденных, до совершенного общества?»

Последнюю системную причину, вызвавшую парадигмальный свдиг (переход от модерна к постмодерну), следует искать в культуре. Дело в том, что свой прогрессистский оптимизм по отношению к будущему мировоззрение модерна подпитывало пессимизмом в отношении настоящего. И инстанцией, поставлявшей аргументы для обоснования этого пессимизма была критика, производимая культурой. Даже если культура выражала энтузиазм по поводу намерения гоударства, она обязательно осуждала и порицала его очередные практические воплощения.

Бауман акцентирует внимание на том факте, что культура модерна служила обществу особенным образом: «зорким наблюдением за его деяниями, нестесненной критикой, неустанными придирками, соблюдением дистанции и иронией». Поэтому переход «количества в качество», когда критика результатов обратилась в критику оснований, был только вопросом времени. Сегодня культура ищет ошибки не в том, что сделано, а в самих принципах, во имя которых это делалось.  

Осторожная аналитическая позиция Баумана, в конечном счете, состоит в том, чтобы признать, что нынешнее общество (культура, время) – это уже не «пёс», но в то же время воздержаться от категорического заявления, что это «кот». Единственное, что можно сказать определенно, так это то, что мы живем в неопределенности, или, пользуясь термином самого Баумана, – внутри «текучей современности», в которой «пёс» и «кот» сосуществуют нераздельно, переливаясь один в другого.

Главная задача, которая сегодня должна быть поставлена перед гуманитарной наукой, по мысли Баумана, заключается в освобождении от привычных навыков прежнего мышления. Современная философия и социология не могут устранить неопределенность постмодернистской ситуации, но могут научить, как мудро жить в условиях неопределенности. «В какой-то, пусть очень скромной, мере они помогают увидеть настоятельную необходимость солидарности в общности судьбы всех людей, обреченных на случайность существования и знающих об этом приговоре».


 

Для превью и оформления взяты работы Lex Zooz и Azamat Akhmadbaev.

Рекомендуем:
  1. Зигмунт Бауман «О постмодерне»
  2. Зигмунт Бауман «Текучая современность»