«Эротика текста»: The Underground man. Переломное произведение в творчестве Ф.М. Достоевского
Записки из подполья как этюд к «великому пятикнижию»
Исследования произведений Достоевского преимущественно посвящены идейной проблематике его творчества, изучение же его как художника, философа и публициста в большинстве случаев начиналось с разбора отдельных элементов романной структуры. Несмотря на внушительный объём произведений, каждый мало-мальски эрудированный школьник в обязательном порядке знакомится с «великим пятикнижием». Литературоведы подразумевают под этим термином романы «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы». Следует сделать акцент на том, что до 1864 Достоевский также создавал значительные остросоциальные произведения, однако они не пользовались таким успехом как общепринятые шедевры. Во мгновение ока писатель стал классиком мировой литературы и приобрёл всеобщую известность. Что занятно, эта дата совпадает с годом непосредственного издания повести «Записки из подполья», а мысли самого подпольного человека были подхвачены десятками философов по всему миру, а сам он считается литературным предком героев Сартра, Камю и других европейских авторов.
Основанием для всех теоретических построений "подпольного" стала собственная психология писателя: свойственный ему крайний индивидуализм, врожденное недоверие к людям и злоба; душевная неустойчивость и вместе с тем аналитический ум и пылкое воображение. Стоит упомянуть об одном пороке писателя – игромании, которая настигла Достоевского уже в 1862 году и отражалась в сюжетах произведений. Культуру России XIX века можно охарактеризовать преемственностью западных образцов литературы и философии, которой не избежали и произведения русских писателей. Психологическая исповедальной русская проза 1850-х годов и работы европейских авторов (таких как Гюго, Шопенгауэр, Бальзак) также оказали сильное влияние на творчество Достоевского. В то же время Достоевский правильно подмечал, что «русские мальчики» понимают западные абстрактно-философские идеи как руководство к действию» и высмеивал разумность слепого следования чужим теориям.
В самом произведении встречаются явные намёки и на самое яркое и скандальное открытие русской физиологии: «Наука даже о сю пору до того успела разанатомировать человека, что уж и теперь нам известно, что хотенье и так называемая свободная воля есть не что иное, как…» (прим. предположительно, на месте двоеточия должны быть «рефлексы головного мозга» И. Сеченова).
В Записках же почти все ключевые идеи писателя впервые обрели художественную форму: мы видим и персонажа-идеолога, и апологию веры в Бога, и критику рационалистических учений. Л.П. Гроссман в биографии писателя называл Записки этюдом к роману, А.С. Долинин «пролегоменами ко всему дальнейшему творчеству», что достаточно легко проиллюстрировать. «Подпольный» человек предвосхищает и Раскольникова, и Аркадия Долгорукого, и Ивана Карамазова в своей собственной теории, что отрезает от мира реального. Иногда можно провести параллель и между событиями в книгах: объятие Лизы после истерики главного героя перекликается с «Великим инквизитором» из Братьев Карамазовых. Главные герои Записок и Преступления и Наказания терпят нравственное поражение от падшей женщины, история преступления и наказания также присутствует и в повести, но в менее развернутом варианте с «укороченным» сюжетом.
Пожалуй, особенность структуры повести – переход от чистых размышлений к беспрерывному действию – пугает большую часть читателей. Едва ли каждый готов взять на себя смелость объять философский трактат в сжатом варианте. Да, первая часть Записок не может похвастаться обилием персонажей и сюжетной наполненностью, но в том и состоит её уникальность. Через споры с воображаемыми оппонентами (читать: с самыми известными научными теориями середины XIX века) герой проходит через «квадрильон» в поисках вспышки света в сгущающейся и непроглядной нравственной тьме. Именно непрекращающаяся рефлексия героя из первой части, сопоставляющаяся с динамизмом второй части, ярко иллюстрирует ещё одну особенность структуры произведений Достоевского, выступающую визитной карточкой и в последующих романах – контраст в темпе повествования.
Увертюра к экзистенциализму
В 1957 году в Нью-Йорке даже была выпущена хрестоматия Вальтера Кауфмана «Экзистенциализм. От Достоевского до Сартра», где Записки из Подполья впервые были упомянуты как «увертюра к экзистенциализму». Характеристику эпохи на рубеже XIX и XX столетий дать довольно сложно, противоречивость заключается в одновременном расцвете творческих сил европейского человечества и началом трагического «перелома» в истории. Именно из-за обострившейся ситуации философия перестаёт томиться в кабинетах и выходит на улицы города, став практической силой. Непосредственно после публикации книга особой славы не взыскала, но и критическими отзывами встречена не была. Общественность оценила психологический анализ и правдивость типа «подпольного человека» только после выхода Преступления и наказания, а по-настоящему заимела успех благодаря фигуре Фридриха Ницше. В Записках увидели поразительное свойство с идеями популярного на момент времени мыслителя.
Наиболее глубоко раскрыть философскую психологию и драму исканий сущности человека в книгах писателя удалось эссеисту Льву Шестову в книге «Достоевский и Ницше». Он фокусирует своё внимание не столько на содержательной стороне идей писателя, сколько на самом процессе перерождения и эволюции взглядов Достоевского:
«…на самом деле то, что он принимал во время своей жизни в остроге и в первые годы свободы за идеалы, была лишь – надеюсь, теперь это очевидно – обманчивая вера, что по окончании срока наказания он станет прежним вольным человеком».
В 1910-м годам понятие «подполье» стало нарицательным и обширно использовалось мировыми критиками. Абсолютная свобода воли, проповедуемая главным героем, стала отправной точкой для размышлений французских экзистенциалистов. Значимость личного сознания для экзистенциализма в разы превосходит важность догматов религии и постулатов основных философских течений.
Стоящие над бездной безумия
В настоящее время присутствует особый интерес к практике и теории психиатрии, при этом довольно часто обсуждение медицинских проблем выходит за пределы страниц научных журналов. «Беседы на литературные и общественные темы» можно найти в коротких рассуждениях на темы «кто болен, кто здоров», а сами заболевания и вовсе повсеместно романтизируются. Персонажи Достоевского также очень часто рассматриваются как лица с психическими расстройствами или «стоящие над бездной безумия», причем такие оценки не раз давали и патопсихологи. Термин «надрыв», введенный самим писателем, также характеризует временное или длительное состояние обострённого, конфликтного сочетания противоречивых реакций и побуждений, а также гротескный эмоциональный всплеск эмоций, когда глубоко запрятанные интимные чувства выходят наружу.
Одной из главных ошибок при рассмотрении творчества писателя является отождествление персонажей с личностью Достоевского. Однако ещё в 1920-е годы литературовед Александр Скафтымов убедительно доказал, что философия подпольного человека не равна взглядам самого Достоевского, хоть последний и вкладывает в уста своего героя разделяемую им критику социально-утопических и позитивистских теорий, разумного эгоизма. Герой же не в состоянии пойти дальше, преодолев эти теории, и обрести подлинно христианское цельное сознание. Поэтому «Подпольный» человек и автор являются антиподами, пусть точки соприкосновения у них однозначно были. Первый глубже и глубже закапывался в своё «подполье», в то время как Достоевский поднимался на высоту решения мировых вопросов, становясь властителем дум и защитником униженных и оскорблённым.
А вот некоторые неврологические расстройства, присутствующие на страницах, совпадают с истинными. Как известно, Достоевский был эпилептиком, при этом припадки имели истерический характер. Отдельно стоит заострить внимание на природе сновидений в творчестве писателя, как считает Р. Лаут, «сновидения изображаются исключительно посредством уподобления действительности. События в них проявляют себя подчас ужасающе отчётливо по сравнению с воспринимаемой действительностью». Существует предположение, что сны, так часто встречающиеся в произведениях Достоевского, есть искаженное болезненное восприятие действительности до и после припадка и являются отражениями совести и подлинной личности человека.
На тему психопатологий неоднократно высказывался Набоков в своих «Лекциях по русской литературе», конкретно о Записках он отзывался так: «Эту повесть можно было бы счесть описанием клинического случая с явными и разнообразными симптомами мании преследования.» Перед нашими глазами предстаёт неврастенический образ рассказчика, который анализирует собственное падение посредством исповеди перед воображаемыми слушателями. «Чем больше этот подпольный человек понимает, что такое доброта, красота — нравственная красота, тем больше он грешит, тем ниже опускается».
В эпизоде с Лизой «Подпольный» человек сам переживает тяжёлую форму истерики и, «использовав» девушку, вымещает на ней всю злобу и тоску униженного самолюбия, а после ещё и даёт пятирублёвую бумажку «за услуги». Говоря про других персонажей встречаются четыре явных эпилептика: князь Мышкин в «Идиоте», Смердяков в «Братьях Карамазовых», Кириллов в «Бесах» и Нелли в «Униженных и оскорбленных».
Забавно также, что болезнь в представлении главного героя была отнюдь не медицинским термином: сам он неоднократно называл себя больным и утверждал: «Клянусь вам, господа, что слишком сознавать — это болезнь, настоящая, полная болезнь.». Исследователь В.Ф. Чиж обращал внимание на то, что ни один художник мира не смог превзойти писателя по числу описанных душевнобольных. При этом Достоевский представляет болезненные явления не как мозговое нарушение, а как следствие психической организации героя. Едва ли мы сможем увидеть границу между «душевной болезнью» и «духовной болезнью».
Сознательный человек в рамках подполья
В первую очередь в самой исповеди речь идёт о парадоксе свободы воли и необходимости. Герой дне считает рационалистический подход к жизни правильным: «а хотенье есть проявление всей жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями». Другими словами, жить надо всем своим нутром (ум есть «какая-нибудь одна двадцатая доля всей моей способности жить»), подчинение же только «разумной необходимости» есть несвобода, абсолютно несовместимая с достоинством и унизительна для человеческой личности. Постоянно прослеживалось отрицание «невозможности» как таковой, несмотря на собственное бессилие воспринимать наличие «каменных стен» он отказывается, дабы не ограничивать себя в рамки, в коих покоя не видит.
Главный герой предстаёт невероятно сознательным человеком, чьё разумение идёт скорее во вред, чем на пользу. «Чем больше я сознавал о добре и о всем этом «прекрасном и высоком», тем глубже я и опускался в мою тину и тем способнее был совершенно завязнуть в ней». Он буквально любуется каждой гранью своего тщательно выстроенного за долгие годы интеллектуализма, возвышающем его над остальными. Любое глубокое падение или полное отсутствие добродетелей рассматриваются с эстетической точки зрения, в то время как норма и традиционный подход всячески осуждаются и критикуются.
Как бесчисленное количество мыслителей (к примеру, Сенека, Шопенгауэр и т.д), «Подпольный» человек ищет полную свободу в сознательном отречении от социума, создавая себе искусственную «скорлупу», хоть иногда и ищет лишнего утверждения своей «свободы» извне.
Романтизму «высокого и прекрасного» (шиллеровского типа), наивному и непосредственному, приходит на смену романтизм безобразного. В своих суждениях о выгоде он приравнивает добродетели к порокам, а слава и красота в его интерпретации также эффектны, как и отчаяние и гибель. «И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно выгодного хотенья? Человеку надо — одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела. Ну и хотенье ведь черт знает...».
Его романтизму свойственна демонстративная аморальность – это романтизм подлости. Забавным и предсказуемым является то, что, когда герою удаётся-таки получить бурную реакцию, «литературный» эффект, он немедля прячется в свою «скорлупу», дабы защититься от угрозы молярного обязательства и от покушения на границы его созданной микросреды. С Лизой героя опять же подчёркивает собственную исключительность, но на миг вспоминает свою человеческую сущность, захлёбываясь в рыданиях, поражённый реакцией девушки. В тот момент он произносит: «Мне не дают...Я не могут быть...добрым!», что, пожалуй, и является ключом к разгадке этой нетривиальной личности. Это крик души. Это жалоба. Это полное бессилие измученного человека. Но возвращаться к неэстетичной норме… Позволить себе нельзя, а как следствие единственным разумным выходом является простое бегство с сопутствующими унижениями и оскорблениями – из подполья «Подпольному» человеку не выбраться.
Спасти рядового читателя!
После всего вышеописанного трудно поверить, какими резкими фразами может быть встречено творчество писателя, но не привести слова В.В. Набокова из «Лекций по русской литературе» было бы неправильно.
- «С этой точки зрения Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей.»
- «Безвкусица Достоевского, его бесконечное копание в душах людей с префрейдовскими комплексами, упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства — всем этим восхищаться нелегко.»
- «На протяжении всей этой части человек из подполья, рассказчик, обращается к публике, по-видимому, доморощенным философам, читателям газет и, как он их называет, «нормальным людям».»
- «Как это часто бывает с такого рода авторами, имеющими сообщить всему миру, всем грешникам некую сверхидею, Достоевский не уточняет, в чем заключается порочность его героя. Нам остается лишь гадать.»
- «Возвышенные страдания, возможно, лучше, чем дешевое счастье. Вот и все.»
Мы вольны оспаривать или соглашаться с мнением писателя, чем и предлагаю заняться самостоятельно. Закончить же хочу цитатой самого Подпольного человека: «Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он открывает не всем, а разве только друзьям». Счастье, ежели эта повесть станет нашим лучшим другом.
- Вячеслав Иванов. «Достоевский и роман-трагедия».
- С. В. Белов. Роман Ф.М.Достоевского «Преступление и наказание». Комментарий
- Р.Г. Назиров «Об этической проблематике повести «Записки из подполья».
- Лев Шестов. «Достоевский и Ницше».
- В.В. Набоков. «Лекции о русской литературе».