2021

«Эротика Текста»: Новый роман = антироман. Литература подлинного интереса к вещам

Новый роман или антироман – парадоксальный пример литературы. Его сторонники пытались уйти от привычных форм повествования, а интерес к герою заменили на интерес к вещам. Странный, почти лишенный сравнений и метафор стиль на какое-то время вошел в моду в среде французских писателей 50-70-х годов. Этот стиль породил уникальные произведения Алена Роб-Грийе, Натали Саррот, Маргерит Дюрас и других. Он также заявил о себе в кино – причем, по сути, всего одним фильмом: работой Роб-Грийе и Алена Рене «В прошлом году в Мариенбаде». Об особенностях романа, стремившегося не стать романом – в материале Concepture.
«Эротика Текста»: Новый роман = антироман. Литература подлинного интереса к вещам

Первая половина ХХ века в литературе Франции прошла под знаком авангарда и экспериментов. Авангардисты не чурались активно скрещивать словесное творчество с философскими теориями и современными открытиями науки. Однако первоначально раскрепощение слова происходило главным образом в поэзии – у дадаистов, леттристов, сюрреалистов, группы УЛИПО и других. К середине века дух новизны и разрушения проник и в сферу романа. Начиная с 40-х годов выходят очень необычные произведения, которые ставят в тупик читателей, но приводят в восторг интеллектуалов-критиков.

Среди них – «Тропизмы» Натали Саррот, книга необычных зарисовок, написанных с отрешенностью натуралиста. Это и «Жизнь: руководство пользователя» Жоржа Перека – роман, который можно читать с любого места, а сам порядок глав определяется логикой движения шахматного коня.

Стоит упомянуть и романы Алена Роб-Грийе. Например, в «Соглядатае» есть обманчивая структура детектива, но по сути это его полная противоположность – никто, кроме предполагаемого преступника, не ведет расследования, и наказания в финале тоже нет. А ключевое событие вообще отсутствует в буквальном смысле слова: произошедшее в романе с половины двенадцатого до половины первого остается «за кадром», так как на этом месте в романе пустая страница. Не менее загадочен и роман «В лабиринте», в котором нет ничего, кроме серии фотографически точных крох реальности, не складывающихся в историю.

Эти и им подобные произведения получат название «новый роман».

Литературные ярлыки

Для начала разберемся с тем, что же, собственно, называется «новым романом», так как самых разных «новых» в искусстве было предостаточно. По сути, это название закрепилось за определенным стилем или литературной практикой небольшого объединения французских писателей 40-70-х годов. В итоге некоторые сочтут его целым направлением в искусстве, хотя манера письма «новых романистов» просуществовала недолго и не смогла шагнуть за рамки национальной литературы, как это произошло, например, с театром абсурда или магическим реализмом.

Главным лицом группы стал писатель и кинорежиссер Ален Роб-Грийе, чьи статьи 1955-56 гг. были восприняты многими как манифест. Помимо них программным для его сторонников станет и сборник эссе «Эра подозрения» (1956) Натали Саррот.

Любопытно отметить, что данное объединение первоначально существовало только в представлениях критиков. На это отреагировал симпатизирующий авторам Ролан Барт своим эссе вполне в духе магриттовского «Вероломства образов» – оно называлось «Школы Роб-Грийе не существует». Что, впрочем, не совсем верно, так как Роб-Грийе оказался хорошим организатором, как минимум дав возможность молодым авторам издать свои непривычные для публики произведения. А, например, Владимир Набоков как-то сказал, что никакого антиромана (как течения) нет, есть лишь великий Ален Роб-Грийе и какие-то писаки-подражатели.

Кстати, изначально их назвали именно «антироманом» (например, Жан-Поль Сартр еще в 40-х использует эту характеристику) и только к середине 50-х закрепится название «новый роман». Кроме того, для ранних работ Роб-Грийе, Бютора, Перека и других используют – на мой взгляд, более точный термин – «шозизм», или по-русски «вещизм». В 1958 году писатель из круга Роб-Грийе Клод Мориак предложил называть творчество новых романистов «современной алитературой» или просто «алитературой». Он считал, что именно такой подход выражает фундаментальную особенность их искусства.

В 1971 году в Серизи-ла-Салль пройдет большой симпозиум писателей под названием «Новый роман: вчера и сегодня», но вскоре после этого произведения подобного рода сойдут на нет. Практически все авторы, причисляемые к направлению, в какой-то момент отойдут от авангардного стиля в сторону более привычного письма. Иронично, что, задав вектор разрушения конвенций, сам новый роман не смог ему соответствовать. В итоге даже на некоторое время возникнет явление под называнием «новый новый роман», в котором Филипп Соллерс и другие авторы попытались деконструировать то, что не затронули предшественники.

Однако ярлык, громко заявляющий о разрыве с прежней традицией («новый роман»), все-таки сыграл свою роль в отступлении многих писателей второй половины ХХ века от идей и условностей модернистского романа. При этом если рассуждать в терминах модерн/постмодерн, то вещизм – это всё еще модерн, требовательный к технике письма, к единой стратегии текста, к верности некоторой художественной идеологии.

Ответная реакция клеток

Самым первым текстом в этом направлении обычно признается сборник «Тропизмы» Натали Саррот, вышедший в 1939 году (некоторые фрагменты написаны уже в 1932 году). Несмотря на то, что первоначально книга не вызывала особой реакции из-за войны и моды на политически ангажированную литературу, в дальнейшем этот текст многими будет рассматриваться как сильная заявка на новый стиль, новый тип конструирования прозы. Тексты сборника полны проницательных замечаний и точно описанных деталей, словно они возникли под взглядом естествоиспытателя. Давайте посмотрим на фрагмент тропизма V:

«В знойные июльские дни от стены против окна падал на сырой дворик жесткий и слепящий свет. Была в этом зное головокружительная пустота, безмолвие, какое-то всеобъемлющее ожидание. Тишину нарушал только навязчивый, пронзительный скрежет стула о каменные плиты, хлопанье двери. Каждый звук в этом зное, в этом безмолвии обдавал внезапным холодом, ранил слух. <…> В этой тишине она слышала, как по коридору, вдоль старых обоев в голубую полоску, вдоль грязных крашеных стен пробирается к ней слабый звук, производимый поворотом ключа в замочной скважине входной двери. Слышала, как захлопывается дверь кабинета».

Однако если присмотреться, Саррот, в сущности, не интересуют вещи, а точнее, ей интересна только одна вещь – психика человека. Её увлекает исследование психической материи, которую она уподобляет живой природе, способной к реакции. Отсюда и название первой работы. Тропизм – это научный термин для обозначения реакции клеток на изменения внешней среды (свет, влажность, движение, наличие химических веществ), наблюдается у растений, грибов, микроорганизмов. Наиболее яркий пример тропизма – это движение цветка подсолнечника вслед за движением солнца.

Тропизмы, описанные Саррот, – это своего рода иероглифы малозаметных движений психики, которые хоть и почти неуловимы для сознания, меж тем являются основой личности и «тайным источником нашего существования». Её интересует то, как из мешанины мелочей и деталей бытия постепенно кристаллизуется индивидуальное начало, отличающее себя от остального мира.

Тропизмы – это также средство для того, чтобы выразить человека как сумму мельчайших психических реакций. И речь шла ни много ни мало о новой истине – той истине, которую не смогли ухватить другие писатели. По мнению Саррот, Стендаль, Достоевский, Толстой, Пруст, Джойс сделали очень многое для исследования человека, но упустили из виду его биологическую основу. В некоторым смысле в этой идее есть и надежда на новый универсализм в понимании человека.

Можно сказать, что Саррот предлагает свою концепцию бессознательного, которая, впрочем, на добрую часть состоит из возвращения к Лейбницу. По её мысли, за любым разговором всегда находится под-разговор – те самые малые движения, впечатления и переживания (малые апперцепции). Разговором она называет не только сознательные речь, мысли и жесты человека, но и его взаимодействие с миром. Настоящую жизнь индивида лучше всего отражает рассогласованность и конфликт между этими двумя уровнями.

Безусловно это не исследование вещей, хотя здесь почти исчезли и привычный сюжет, и классический герой. Меж тем нечто подобное читатели уже встречали: в 1913-1927 году выходят в свет книги Марселя Пруста, где легко различимы столь же подробные описания мира, призванные отразить небольшие впечатления, которые обернутся фундаментальными сдвигами в душе главного героя. Ключевое отличие в том, что прозу Пруста можно назвать псевдобиографической, а у Саррот отрывки столь лаконичны, что почти ничего не способны сообщить об авторе. Анонимность – еще одно условие, чтобы дать выражение тонким движениям психики.

От вещей к материи искусства

Представители антиромана возводили свой стиль, конечно, не к Прусту (который для них слишком психологичен), а к натурализму и теории «точного слова» Гюстава Флобера, к стилю Вирджинии Вулф и Франца Кафки. Особенно высоко они ценили поздний, «стертый» стиль Сэмюела Беккета. Любопытно также, что еще до манифестов Алена Роб-Грийе как минимум два крупных деятеля культуры ХХ века уже заявляли программный возврат к вещам. Это философ Эдмунд Гуссерль с феноменологическим лозунгом «Назад к вещам!» и художник Пабло Пикассо с призывом «Уважайте объект!».

В силу этого стоит чуть точнее определить, что именно понималось под подлинным интересом к вещам. Шозизм подразумевал подробные описания предметов самих по себе, исключенных из связей между ними и культурно-символических напластований смысла, через призму которых мы привыкли их видеть. Это действительно близко к идеям феноменологов, которые считали важным взять в скобки всё то, что дополняет мир с помощью так называемой «естественной установки сознания». Таким образом, интерес к вещам только и возможен за счет работы с сознанием как-то по-иному. Поэтому шозисты гораздо чаще говорят об устройстве психики и мысли, чем о бытии как таковом.

Новый роман начал с отказа от личности и характера, а значит предполагал и своего рода антидраматизм в изложении событий. Не удивительно, что многие деятели французского структурализма (которые тесно общались с новыми романистами) в то же время выдвинули идею смерти автора. «Сегодняшний читатель прежде всего не доверяет тому, что предлагает ему писательская фантазия», – говорит Саррот, тем самым подчеркивая необходимость даже к анализу психики и мысли подходить с критичным, антипсихологическим пафосом.

Вместе с этим значительной цензуре подвергается и сам язык писателя, главным образом его метафоричность. Новый роман не чужд упования на новую прозрачность языка. Это, конечно, не протокольные предложения, но поиск немертвого, точного слова, способного соединить два разных мира – мир мыслей/чувств и мир реальных вещей. Схожий проект – правда, с пафосом воспитания – уже был у натуралистов XIX века. Но новых смущала подобная ангажированность, они подвергли сомнению также установки литературы экзистенциалистов (Камю, Сартра), несмотря на то, что поначалу получили поддержку от них.

Мориак утверждал, что вся эволюция европейского искусства постепенно подводила к появлению алитературной прозы. С его точки зрения, искусство по-настоящему интересуется и выражает только само себя. Все остальные сюжеты, истории – лишь условный довесок, декорация, привлекающая читателя. Таким образом, новый роман – это максимально саморефлексивная литература, подвергающая сомнению все свои условности. Впрочем, как уже было замечено выше – не все. Это в принципе почти нереализуемая задача, так как, критикуя что-либо, мы всегда оставляем что-то опорным и неизменным (принцип дверных петель Витгенштейна).

Потому это, собственно, и антироман, ведь вся практика письма выстраивается на линии отступления или явного желания перечить классическому роману – с ясной историей, развитием героя и финальной моралью. Наиболее точно основные правила такого метода сформулировал сам Роб-Грийе. Он писал, что «хороший герой – тот, у которого есть двойник, хороший сюжет – максимально двусмысленный, в книге тем больше истинности, чем больше в ней противоречий».

Убийца – садовник, но в чьем сознании?

Попытка расшатать прежние установки – задача парадоксальная, так как в какой-то части именно на них вы и должны опереться. В новом романе это проявилось в том, что, устранив ясность в отношении сюжета, главного героя и его личности, а также и самого рассказчика, авторы в то же время использовали наиболее клишированные и привычные массовому читателю жанры. Излюбленным жанром для них стал детектив.

Но конечно, с привычным детективом новый роман вы ни за что не спутаете. То, что начинается как детектив, постепенно превращается в нуар или роман-лабиринт, в котором раз за разом обманываются ожидания простого читателя.

Например, сыщик следит за обычными людьми, но читателю не сообщается зачем и в чем они подозреваются. Или события пересказываются разными свидетелями так, что из этого вообще невозможно выстроить хоть какую-нибудь картину. В одном из романов Саррот сам детектив оказывается преступником, но мы так и не узнаем, что именно произошло. А в первом романе Роб-Грийе полицейский вживается в мысли предполагаемого убийцы настолько, что в итоге по воле случая становится им.

Учитывая саморефлексивность такой литературы, привычным сюжетом для нового романа становятся также истории про писателей и других деятелей искусства. Однако опять-таки вопреки ожиданиям рассказ ведется о чем угодно, но не о личности писателя, его детстве или его мыслях. Нам скорее расскажут о реплике, сказанной ему продавщицей в магазине, об обложке книги или о странном поклоннике его творчества. У Саррот есть сюжет, где рассказаны истории несвязанных друг с другом людей, в речи и мыслях которых проскальзывают упоминания романа вымышленного автора.

Антидраматическая установка тоже оказалась неочевидной основной для нового романа, ведь её можно было проинтерпретировать двояко. С одной стороны – как попытку изучить психику человека без наслоений, поясняющих и уводящих в сторону рационализаций. С другой стороны, её понимали и как буквальную прозрачность взгляда, не выделяющую человека и его мысль из серии других вещей (что несколько напоминает АСТ-методологию Бруно Латура). Второй вариант особенно ярко проявил себя в прозе Алена Роб-Грийе.

Он попытается выстроить смысловую горизонталь, где одинаково действительны разные порядки и масштабы: сон и явь, воспоминание, фантазия и настоящее, мысли и вещи, глобальные процессы и мелочи быта. Общая формула: всё, что можно описать – реально. По его мнению, это и есть способ отвыкнуть от антропоцентризма: «Пустой стул – это не отсутствие человека, а просто пустой стул». Подлинный реализм, которого он требует, в итоге уподобляет писателя кинокамере (почти точь-в-точь как в манифесте «Киноглаз» Дзиги Вертова). Поэтому он и обратился к работе с кинематографом.

В кино он попытался перенести свою идею лабиринта. Это, пожалуй, лучше всего можно прочувствовать в совместной работе Роб-Грийе с режиссером Аленом Рене – в их фильме «В прошлом году в Мариенбаде» (1961). Фильм чрезвычайно сложен для интерпретации и вместе с тем очень суггестивен. Многие режиссеры признавали, что на их вкус это едва ли не самый гениальный и/или самый влиятельный фильм ХХ века (например, таково мнение Питера Гринуэя).

Для этого фильма Роб-Грийе напишет очень детальный сценарий, настолько детальный, что он почти устранит всякое вмешательство режиссера. Однако они все-таки разошлись в двух моментах: в изображении одной из финальных сцен и в подборе музыки. В конечном счете Ален Рене все-таки рассматривал свой фильм как отдаленную метафору работы человеческой мысли. Роб-Грийе же настаивал на том, что фильм ничего не скрывает – в нем показана история убеждения, история творения реальности словом. Собственно, то, что и делает сценарист.

Роб-Грийе утверждал, что у его антироманов нет никакой скрытой символики. Когда кто-либо говорил о скрытом смысле, Роб-Грийе указывал, что главное находится в самом построении произведения. Оно обычно строится на многократном повторении мотива – чаще всего это лабиринт и хождение по тем же самым местам, или зеркала и двойники. Это, пожалуй, наиболее сложно принять, так как мы привыкли видеть в лабиринте символ – мифологический, экзистенциальный, поэтический. Но для Роб-Грийе лабиринт – не образ; сам роман и есть лабиринт, почти буквально. Подобна лабиринту его структура, которая раз за разом повторяет себя в литературе.

Устаревшая новизна

Вполне возможно, что в какой-то момент повторение либо исчерпало себя, либо наскучило как читателям, так и самим авторам. Новый роман перестал быть новым, авангардным и прогрессивным. При этом читатель все-таки выработал иммунитет к подобному стилю – когда-то блистательная репутация «нечитаемых романистов» померкла.

К тому же вместе с отрешенностью и отказом от антропоцентризма новый роман недвусмысленно провозглашал отказ от осмысления социальной действительности. Последнее же фатально шло вразрез не просто с интересами большинства теоретиков, а вообще противоречило образу французского интеллектуала. Эта замкнутость на поверхности вещей со временем стала многих раздражать. От литературы люди ждали ответов, но новый роман предлагал лишь фрустрацию ожиданий и игры в бисер на тему структур.

В итоге почти все авторы нового романа устали прятаться за своим методом и открыто стали возвращаться к более традиционной психологической литературе. Литературе, которая интересуется не только тем, какая обивка была в кресле у брадобрея или репликой случайно встреченного клошара, но и самим героем, произносящим на страницах произведения свое фиктивное Я.

Даже Роб-Грийе после 80-х начинает работать в русле пародии, что так или иначе предполагает работу с психологическими стереотипами и клише массового человека. А поздние его романески стремительно движутся в сторону эротизма и даже порнографически буйного воображения.

Но как бы то ни было, пора экспериментов нового романа обогатила и словесность, и представления об устройстве произведений, дав щедрую пищу для размышлений как критикам, так и обычным читателям. И, пожалуй, каждый, кто впервые встречается с этими текстами, действительно получит что-то новое – то новое, что и обещал ярлык «новый роман».


В оформлении использованы иллюстрации Wiktor Jackowski, а также кадры из фильма «В прошлом году в Мариенбаде» (1961).

Рекомендуем:
  1. Натали Саррот «Тропизмы. Эра подозренья»
  2. Ален Роб-Грийе «Проект революции в Нью-Йорке»
  3. Морис Бланшо «Роман о прозрачности»