«Эротика Текста»: Философ под маской поэта. Сущность поэзии по Уистену Хью Одену

Я закончил работу и молча сижу у окна.

Мои мысли подобны баранам – бегут кто куда

(в основном до уборной). А в сетке из ребер, как семга,

сердце лупит хвостом. И бежит за окошком поземка.

У. Х. Оден (пер. с англ. Г. Шульпяков)

Биографическая справка о Уистене Хью Одене сама по себе представляется интересной историей, полной путешествий, военных действий, встреч, одиночества, выступлений с кафедры и громких скандалов. К нему рано пришло признание, хотя многие коллеги по цеху так и не поняли, не приняли его. На его произведения писалась музыка и ставились пьесы, а Джойс вставит имя Одена в свои «Поминки по Финнегану». Его будут обсуждать в английском парламенте и поминать в шпионском скандале. И все эти частности по-своему отразятся на его поэзии и прозе. Вместе с обстоятельствами места и времени будет меняться и его взгляд на мир, жизнь и литературу.

При этом Оден всегда был скорее нетривиальным мыслителем, пакующим идеи в сложные поэтические формы, нежели типичным поэтом, уносимым вдохновением в воображаемые дали. Он был суров и критичен по отношению к другим «великим» (например, поэта Йейтса он подвергнет суду в одном из своих эссе). В то же время он порой защищал самые неожиданные проявления человеческой субъективности. Например, однажды он скажет, что «в литературе пошлость предпочтительнее ничтожности, ведь даже самый дешевый портвейн лучше воды из-под крана».

Алан Ансен в своей книге об Одене отметит, что тот довольно много выпивал в течении дня, но при этом оставался «способен демонстрировать нам пируэты своего интеллекта, как если бы алкоголь превратился в его организме в ихор (кровь древнегреческих богов)». Рассуждая о пьянстве Фальстафа у Шекспира, Оден продемонстрирует, что (как и всегда у него) речь идет о сложной идее, а не о самооправдании. В эссе «Собака принца» он пишет:

«Когда-то мы все были Фальстафами: а потом стали социальными существами, наделенными суперэго. Большинство из нас смирилось с этим, но есть люди, в которых жива ностальгия по невинному состоянию самоценности, поэтому они отказываются принимать взрослую жизнь и ищут способы, чтобы вновь стать Фальстафом. Самый расхожий способ вернуться к такому состоянию – бутылка. <…> На пьяницу противно смотреть, его неприятно слушать, его жалость к себе ничтожна. И тем не менее его образ не дает покоя трезвеннику. Его отказ, возможно по-детски наивный, принимать реальность этого мира заставляет нас посмотреть на мир другими глазами, проанализировать мотивы, в силу которых мы считаем этот мир приемлемым. Пьяница сам заставляет себя страдать, но это страдание подлинно, оно напоминает нам о страдании, которым переполнен мир и о котором нам легче не думать, поскольку, однажды приняв этот мир, мы несем ответственность за все, что в нем происходит».

В подобном отношении к иррациональной стороне человеческой души можно увидеть ключ к взглядам Одена на поэта и поэзию. По его мнению, поэзия действительно стоит на стороне уникальности, присущей каждому человеку, даже если она выражается в его ущербности или искалеченности. В то же время поэзии не чужда мысль, в т. ч. мысль, касающаяся актуальных вопросов социальной жизни, политики и истории.

Или, говоря языком философской эстетики, которому Оден совсем не чужд (на протяжении жизни он будет много читать философов и теологов, среди наиболее повлиявших на него – Кьеркегор, Бонхёффер, Маркс, Фрейд, стоики), всякое искусство и особенно словесное стремится к Красоте и Истине. Причем, как он сам подчеркнет, «искусство рождается из желания постичь красоту и истину, а также из нашего знания о том, что красота и истина не одно и то же».

Оден очень точно подмечает, что от стихотворения часто ждут совершенно невозможного. С одной стороны, люди желают, чтобы оно было прекрасным – своего рода обещанием счастья или даже раем на земле. И по сути, это требование чего-то совершенно потустороннего по отношению к нашей жизни, полной исторических катастроф и нерешенных проблем. С другой стороны, люди требуют правды – какого-то откровения, освобождающего нас от иллюзий и позволяющего встретиться с реальностью. И здесь необходимо допустить в свою поэзию «хаотические, уродливые и нездоровые проявления жизни», иначе эффекта истины никогда не достичь.

Эту двойственность он выразит в своей известной метафоре «любое стихотворение основано на соперничестве Просперо и Ариэля». Двум началам, одинаково важным для искусства, он дает имена персонажей «Бури» Шекспира, подчеркивая сложность их противостояния (чаще похожего на напряженный союз, чем на миролюбивое соседство).

Просперо – волшебник из «Бури», обманутый и изгнанный, а затем получающий возможность к отмщению. Однако он выбирает путь прощения и в финале отрекается от волшебства. Для Одена Просперо – символ знания и умения, это поэт-ремесленник, тщательно работающий со структурой и смыслом (содержанием). Поэзия, созданная под знаком Просперо, – это ответственная поэзия, часто рожденная каким-то событием реальности. В то же время ей может не хватать изящества и легкости, а иногда ими сознательно жертвуют ради «правды жизни». Девиз Просперо, по мнению Одена, лучше всех описал Джонсон: «Единственная цель писателя – дать читателю возможность наиболее полно насладиться жизнью или наиболее стойко ее переносить».

Фрагмент картины «Просперо и Ариэль» (Уильям Гамильтон, 1797)

Ариэль из «Бури» – дух воздуха, находящийся в услужении у Просперо. Ариэль легок и верен обету, однако он бесстрастен (в этом его сила и слабость одновременно). В метафоре Одена Ариэль олицетворяет то самое ветреное и непредсказуемое вдохновение, даже в каком-то смысле пустоту ума, необходимую для того, чтобы дух снизошел на поэта. Поэзия, созданная волей Ариэля – красива и чарующа, она позволяет лирическому герою возникнуть в тончайших оттенках чувств и эмоций. Ей не нужны события, и порой она слепа к ним. Ариэль живет вне времени, и если бы он однажды собрал свою антологию стихов, то это было бы удручающе однообразное и порой крайне абстрактное чтение. Как заметит Оден, ведь «второе имя Ариэля – Нарцисс», чье самолюбование грозит перечеркнуть всякую возможность истины в стихах.

Оден признает, что путь Просперо более труден, поскольку творению Ариэля грозит только одна претензия – претензия в тривиальности и ненужности («зачем это написано?»). Творения Просперо при малейшей ошибке автора создают ощущение фальши и целую обойму претензий, главная из которых звучит как «Подобным стихам не место на белом свете». И все же по большому счету именно этот путь предпочитает Уистен Хью Оден.

В его сборнике эссе с говорящим названием «Рука красильщика» он больше интересуется тем, как согласуются инструменты и тематика поэта и прозаика. Словно вторя Уайльду, говорившему, что «все плохие стихи – порождение искреннего чувства», Оден отказывается превозносить непосредственность чувств и поэтических интуиций. С некоторым издевательством он подчеркнет, что когда произведение называют вдохновенным, то это означает лишь, что оно показалось автору или читателю лучше, чем он ожидал. И даже более того, если бы стихи можно было написать в каком-то подобии транса, то для Одена поэзия была бы самым скучным и даже неприятным занятием, сродни проституции (которая существует лишь потому что за это платят).

Чтобы сказать нечто ценное, что-то внутри должно отстояться, обрасти связями, пройти тест ленью и наконец возникнуть под чуткой рукой мастера. Отстраненность взгляда – это действительно самая узнаваемая черта и всей его эстетики, и его поэтического языка.

У поэзии нет раз и навсегда заданной программы, поэтому Оден не боится противоречить себе прежнему. Ведь истина меняется в ходе истории. Увлекаясь психоанализом, он будет утверждать, что «поэзия – это формовка частных сфер из общественного хаоса». Однако в период гражданской войны в Испании он ощутит в себе необходимость влиять на других поэтических словом, укрепляя их веру в идеалы. Крах республики и начало второй мировой войны заставят его горько признать, что поэзия не в силах ничего изменить.

В то же время поздний Оден исключит из сборника избранных произведений самые сильные по воздействию поэмы – «Испания» и «1 сентября 1939 года», что его друг Эдвард Мендельсон объяснит как осознание силы убеждения, присущей поэзии и нежелание использовать ее неправильно. Стоит отметить, что последнее стихотворение часто читали вслух и заучивали наизусть отправлявшиеся на фронт, и вновь оно стало часто звучать в США после «Трагедии 11 сентября».

Но что же такое тогда поэт для Одена? Привычный образ жреца Аполлона, приносящего свой разум в качестве священной жертвы, он отбрасывает как чересчур романтический. Оден не был глух к метафизике и даже мистике, и все же образ поэта он строит более реалистический, чем у предшественников. По его мнению, поэт – это талантливый ремесленник, возникающий из индивидуальных особенностей, делающих его чувствительным к материи языка. Оден как-то пошутит, что чтобы вырастить поэта, нужно создать столько неврозов, сколько вообще сможет вынести ребенок. Но в каждой шутке есть доля правды.

И это в полной мере относится к самому Одену, который скажет о себе: «Слова настолько влияют на меня, что какая-нибудь порнографическая история, например, может возбудить меня больше, чем живой человек. Кроме слов [в те времена] я интересовался исключительно шахтами и их механизмами. Интерес к людям стал возникать только в подростковом возрасте». Более того, переводчик и комментатор Одена Глеб Шульпяков очень точно заметит, что Одену очень близок образ известняка. С одной стороны, это материал, из которого мастер может сделать что-то ценное, с другой стороны, это метафора самого человека – влюбленного и доверчивого, из которого время, стихии и другие могут сделать что угодно. Поэт – это тот, кто работает с языком и словом как с послушным материалом, однако в ходе этой работы он меняет и самого себя.

Поэтому Оден скажет, что поэт ухаживает не только за Музой, но и за госпожой Филологией. Тот, кто не познал интереса к игре слов (даже если в ней нет смысла), тому рано обращать свое внимание на настоящее творчество. Поэт привязан к языку, но и язык нуждается в поэте. По сути, поэт и есть подлинный способ бытия языка в отличие от обыденного использования, в котором язык лишь влачит существование.

И в этом удача и стыд поэта: он не может присвоить себе свой инструмент, язык общий и служит для множества других нужд. Поэтому поэт, в отличие от других творцов, всегда чуть больший эксгибиционист. Здесь Оден очень уместно вспоминает цитату из Карла Крауса: «Мой стиль – публичная девка, которую мне предстоит сделать девственницей». Успех поэта – это немного будничное чудо, чудо реанимации языка, чудо понимания и перевода сугубо личного в чуждой форме, а также чудо разоблачения иллюзии и фокуса (а никак не наоборот).

Но возможность дать бытие языку – это также возможность появления долга. Оден, испытавший сильное влияние Кьеркегора, всегда охотнее говорил о долге, чем об удовольствии. Для Одена существует только одно зло, связанное с литературой, и это порча языка. У поэта есть обязательство любить и знать свой язык, но быть строгим к своим слугам-инструментам – рифме, метру, стансам и т. п.

Также он должен быть своим самым строгим цензором, или точнее быть целым Цензоратом, в состав которого должны входить «чувствительный единственный ребенок, практичная домохозяйка, логик, монах, озорной шут и, возможно, даже ненавидимый всеми и отвечающий им взаимностью, безжалостный и сквернословящий инструктор по строевой подготовке, считающий любую поэзию бесполезной».

Есть у поэта долг и перед государством, правда, только один – «задавать пример правильного использования родного, повсеместно искажаемого языка». Однако во взгляде Одена поэт – не небожитель и не богема, он прежде всего человек. И поэтому к нему так же применимо то, что Уистен выведет в качестве своего жизненного обязательства: «Моя обязанность по отношению к Богу – быть счастливым; моя обязанность по отношению к ближнему – доставлять ему удовольствие и уменьшать его боль». Возможно, всякое требование к поэту есть лишь частность по отношению к этому. С тем лишь исключением, что у поэта есть уникальная возможность зачинать новое от языка, ведь «Отец стихотворения – поэт; мать – язык». А Язык – это великая стихия, которая, по мнению Одена, даже выше Времени («Время обожествляет язык»), подчиняющему всех нас.