«Интервью»: Расширяя мужской фантазм. Александр Смулянский о том, как желание Фрейда превратилось в психоанализ

Небольшое введение

Среди причин, по которым к психоанализу по сей день относятся с подозрением, помимо несхожести его теоретического аппарата с научным можно назвать обстоятельства его появления на свет. Прежде всего, подозрение связано с тем, что целая дисциплина возникла практически на ровном месте и благодаря трудам одного человека, а не выкристаллизовывалась столетиями, как это произошло с науками, пользующимися сегодня авторитетом.

Возникновение психоанализа для многих остается историей довольно темной, и несмотря на попытки теоретиков и биографов Фрейда её прояснить, всякий раз эти попытки кажутся не до конца убедительными. В своей книге Александр Смулянский рассказывает эту историю не с биографических или социально-исторических позиций, а языком самого психоанализа – только так, по его мнению, можно докопаться до её сути.

Появление психоаналитической дисциплины автор связывает с желанием Фрейда, направленным на особый объект, впервые появившийся на свет во фрейдовском кабинете – это речь истерички, получившей полную свободу высказывания. Благодаря этой речи Фрейд, к своему удивлению, обнаружил, что затруднения истерички касаются не столько её личных трудностей, сколько направлены на проблематичность желания мужчины. Именно его область она намеревалась расширить, одарив мужчину наслаждением, на которое сам он не смел посягать, претендуя совершить тем самым революцию в области желания как такового.

Начальное и во многом ангажированное желание Фрейда показать бесплодность намерений истерической пациентки впоследствии трансформировалось в более цивилизованное «желание аналитика», проявляющееся в стремлении держать с анализантом определенную дистанцию и играющее важную роль в возникновении инструментария аналитика. Эти, а также более общие вопросы психоанализа стали предметом нашего разговора.

Интервью

Сегодня у психоанализа сомнительная репутация, многие ему не доверяют и считают чем-то около эзотерическим. Мечтает ли сегодня психоанализ стать наукой, как того хотел Фрейд?

Дело в том, что в России ситуация в отношении анализа складывается особым образом. С областью эзотерического знания здесь по традиции более тесно связана так называемая практическая психология. Это видно, например, по распространенности глубинной психологии, различных расстановок и тестирований, которые всегда заходят в область, связанную не столько с личностным самоопределением, сколько с запрашиванием так называемой судьбы. Если сегодня что-то и выставляет эзотерическому знанию предел, если нечто от него сегодня и дистанцируется, то в российской ситуации это именно психоанализ.

Александр Смулянский

На Западе ситуация иная?

Да, на некоторых исторических отрезках анализ там действительно оказывался крайне близок к эзотерическому знанию, в частности в то время, когда Фрейд уже сумел ввести анализ в профессиональное поле, но не смог защитить его от тех привнесений, которые были связаны со вкладом некоторых его учеников – например, Юнга.

Таким образом, всякий раз анализу требуются определенные усилия, требующие реализации двух шагов: во-первых, необходимо разделаться с тем, что позволяет субъекту в результате пройденного им анализа ожидать от судьбы особых подношений в мистическом плане – например, от веры во влияние определяющих его жизнь архетипов. Во-вторых, анализу, как ни странно, одновременно приходится отказываться от всего того, в чем могла бы оказать ему помощь наука.

Фрейд действительно долгое время делал на научное знание ставку, но в итоге обнаружил, что есть такая область, из которой наука выглядит гораздо ближе стоящей к мистике, нежели может показаться. Этой областью как раз является психоанализ. Само происхождение науки из разного рода тайных знаний, включая маргинальные сферы философии; выдвигаемое наукой требование принимать данные, полученные на её актуальной стадии развития, на веру – с точки зрения открытой Фрейдом дисциплины всё это гораздо более роднит науку с эзотерическими практиками, чем принято думать.

А изначальное желание Фрейда быть на стороне науки связано с её особым статусом в то время? Он боялся быть осмеянным?

Да, Фрейда это действительно беспокоило. Какое-то время он пытался с помощью науки упрочить свое положение.

Велико ли различие между тем, чем анализ был для Фрейда, и тем, чем он стал сейчас?

Дело в том, что сегодня термин «психоанализ» ничего не означает, если мы не говорим о психоаналитике, который бы отдавал отчет в том, к какому направлению его практика относится. Существует так называемый классический психоанализ – психоанализ международной психоаналитической ассоциации (IPA) – клиническая практика, базирующаяся на таких постулатах, как работа с контрпереносом, контроль за чистотой позиции аналитика, ставкой на эмпатию и разрешение бессознательного конфликта и т. д.

К Фрейду эти установки имеют мало отношения. Первоначально инициированная им практика исторически оказывается погребенной под психоаналитической психотерапией и снова делается актуальной лишь благодаря дополнительным вливаниям, одним из которых сегодня считается вклад Жака Лакана. Сам Лакан считал себя «фрейдовским психоаналитиком».

Давайте теперь поговорим о книге. В ней вы несколько раз разоблачаете сложившиеся в психоаналитических кругах мнения по тому или иному вопросу, ссылаясь на то, что Фрейд имел в виду совсем другое. Складывается впечатление, что Фрейд предстает кем-то вроде пророка, который несет единственно истинное знание. Вы не рассматриваете психоанализ как область знания с непредсказуемым вектором развития, который, возможно, не мог помыслить Фрейд?

Дело в том, что на кону стоит не правота Фрейда, а то, что можно было бы называть общественным сопротивлением психоанализу. Внедряя анализ, Фрейд предсказал те области, где он будет встречен наиболее неприязненно, и вопросы, которые вызовут наибольшее количество тревоги, и именно по этим позициям в итоге произошло отступление к более сглаженным версиям терапии. То, что Фрейдом было предсказано, обязано не голому настоянию на собственной правоте или же пророческому гению, а всего лишь ясному представлению о том, до какой степени общество и коллеги способны будут его учение встретить.

Но а вообще психоанализ может развиваться по каким-то неожиданным траекториям? Вот, например, в физике долго царила ньютоновская механика, а потом – раз – теория относительности, квантовая механика...

Дело в том, что по прошествии времени мы начинаем смотреть на достижения науки как на что-то такое, что если не было предзадано предыдущими достижениями, то по крайней мере, даже будучи революционным, укладывалось в определенную концепцию. Возможно, пройдет еще какое-то время, и теория относительности не покажется таким уж выдающимся свершением; более того, сегодня часто говорят о том, что во многом её появление было неизбежно, хотя и шокировало сообщество.

В целом, то же касается и анализа – есть определенные аналитические постулаты, которые оказывается трудно воспринять и которые кажутся революционными не по той причине, что они содержат особо новаторское и глубинное знание, а потому, что субъект им сопротивляется. Трудность усугубляется тем, что психоанализ является дисциплиной, располагающейся на территории самого субъекта – в этом смысле психоаналитические открытия обречены вызывать тревогу.

Если физические науки никакой тревоги сегодня больше не вызывают, что обеспечивает их быстрое продвижение в современности, то рассматриваемое в анализе касается субъекта напрямую, отчего он заинтересован в том, чтобы некоторые области психоаналитического знания завоевывались как можно медленнее. По этой причине, если нас ожидает что-то новое, то оно будет связано с преодолением сопротивления анализу, а не с каким-либо непредсказуемым поворотом в его дисциплине. Строго говоря, ничего более новаторского, чем предложил Фрейд, изобрести нельзя.

В книге вы говорите, что цель анализа не в лечении. Может ли тогда желание «помочь» пациенту навредить анализу?

У аналитика нет желания помогать или вообще совершать нечто определенное. Само желание аналитика представляет собой нечто такое, о чем нужно говорить как о функции. Как и у любого желания – и это основное, что о желании нужно знать с точки зрения Лакана – у желания аналитика нет конкретного предмета. Оно захватывает посредством клинической техники те или иные области происходящего в психике, но невозможно утверждать, что оно нацелено на определенную задачу. В этом плане желание аналитика также не является желанием нечто субъекту причинить. Оно представляет собой стремление сохранять определенного рода бдительность.

Есть ли какое-то фундаментальное различие между желанием аналитика и пациента?

Желание аналитика представляет собой нечто такое, что без пациента не функционирует. Оно включает в себя, как я сказал выше, во-первых, стремление сохранять бдительность, а во-вторых, желание тем или иным способом донести до анализанта, что эта бдительность имеет последствия. Желание признания – в том числе признания со стороны пациента – в этом смысле не так далеко от желания аналитика, как можно было бы предполагать.

Я бы сказал, что это та часть желания аналитика, которая наиболее близко проистекает из собственного желания Фрейда и в этом смысле носит довольно мирской характер – то есть она ближе к страсти, нежели к методу. При этом из желания аналитика эта часть не только не устранима, но и позволяет ему сохранять именно облик «желания», не сводясь к применяемой аналитиком технике.

Жак Лакан

В книге вы как раз разделяете желание аналитика и желание Фрейда и говорите, что последнее лежит в основе возникновения анализа, но тем не менее к анализу отношения не имеет. К чему тогда оно имеет отношение?

Существует определенная склонность обходить молчанием некоторые особенности возникновения психоаналитической практики. С одной стороны, этого косвенно требует сама психоаналитическая традиция, которая никогда о них не заговаривает, поскольку здесь испытывают и желают внушать остальным почтение к анализу, требующее соответствующего умолчания. С другой стороны, существует т. н. бульварная пресса, которая сладострастно перетирает разнообразные подробности жизни Фрейда, включая в том числе и те, порой довольно травмирующие, которые якобы могли к возникновению психоанализа привести.

Вдобавок к этому были попытки буквально «проанализировать» Фрейда: есть биографы-психоаналитики, например, Эрнст Джонс, которые специально выстраивали жанр повествования о Фрейде так, чтобы читатель смог сам сделать надлежащие выводы, усмотрев, где находится нехватка самого Фрейда, т. е. то, что им двигало в его желании. Но даже этот, чуть более корректный метод, с моей точки зрения не является адекватным способом рассуждения об аналитическом аппарате и истоках его возникновения потому, что об этом аппарате необходимо рассуждать исключительно его собственными средствами, и жанр биографии или наивного исторического повествования для этого подходит плохо.

В этом смысле необходимо анализировать не Фрейда, а сам исток, точку зарождения психоаналитической дисциплины. Я имею в виду, что существует вполне конкретная история, в которую Фрейд с началом своей психиатрической практики впутался и которая абсолютно не похожа ни на что из того, что происходило в его повседневной жизни. Это история, касающаяся истерических пациенток, которая очевидно может быть рассказана только средствами самого анализа, поскольку это история взаимоотношений с определенным объектом, который Фрейд обнаружил за истерической больной – объектом, который никого кроме Фрейда не заинтересовал.

Как и любая психоаналитическая история, она требует реконструкции, и Лакан подошел к этой реконструкции ближе, чем кто-либо иной. Он собирался её результаты обнародовать, но в итоге, то ли рассудив, что для этого не наступил пока удачный момент, то ли увлекшись иными вещами, шагов в эту сторону он так и не предпринял.

Что это за объект?

Это объект потенциального удовлетворения, который истерическая больная намеревалась преподнести тому, кого она обнаруживала в положении бедственном, связанном с фатальной недостачей наслаждения – тогдашнем мужчине, с которым женский истерический субъект обычно знакомился под видом собственного отца. В этом смысле история большой европейской истерии, начавшаяся незадолго до Фрейда, представляет собой историю открытия истерической пациенткой мужчины в смысле налагаемых на его желание ограничений. Мужчина с истерической точки зрения – это субъект, которому в области удовлетворения желания в норме ничего не позволено, кроме очень узкого круга способов – отсюда та присущая ему характерная жесткость и сдержанность, которая в глазах истерического субъекта оказывается следствием несправедливого ограничения.

Соответственно, вопрос, которым пациентки задавались и который лежал в основе их симптомов, заключался в вопросе о том, что они могут для этого мужчины сделать. Фрейд застал истеричку буквально на пороге стремления совершить своего рода революцию в области желания, т. е. в области становления существом определенного пола. Эта революция не похожа на то, что мы сегодня под ней понимаем – речь не о сексуальной революции. То, что желала предпринять истеричка – это кардинальное расширение возможностей мужчины касательно не столько сексуального удовлетворения, сколько того, что в ситуации, заданной его полом, ему позволено желать в принципе.

А зачем ей это нужно?

Это очень сложный вопрос и Фрейд столкнулся с ним в полный рост, когда попытался понять, чего, собственно, хочет женщина. В общем смысле именно анализ истерии позволяет на него ответить – истеричка хочет, чтобы у мужчины был иной фантазм, нежели тот, которым он обладает.

Зигмунд Фрейд

Хорошо, а как понять, что ей это нужно?

Во-первых, существует определенная литература, которую мы сегодня называем «женской», хотя она таковой с современной точки зрения не является; есть разного рода происшествия в истории современного женского желания, которые могли бы стать достоянием истории политики, но не стали по той причине, которую сегодня поспешно сводят к тому, что называют мужским господством.

На самом деле в желании истерички было нечто такое, что не должно было быть выведено на свет раньше времени: частично оно оставалось потаенным по причинам, связанным с самим неврозом, но кое-что истеричка предпочла утаить сама. Поэтому то, что характеризует истерическую больную в тот, момент, когда Фрейд берет её в работу, это стыд за собственные намерения – стыд, связанный с тем, что объект удовлетворения. который она для мужчин готовила, его подношение окажется мужскому субъекту ненужным.

Именно с этим подношением Фрейд и взаимодействует, поначалу пытаясь в терапии так или иначе донести до пациенток свое мнение на этот счет. Здесь определенным образом было задействовано его желание, которое, несомненно, в этом плане еще не было желанием психоаналитическим, поскольку оно не похоже на ту регламентированную форму желания аналитика, которую мы сегодня обнаруживаем в кабинетах специалистов.

Как можно охарактеризовать его желание?

Оно было желанием в том смысле, в котором мы под желанием понимаем нечто такое, что руководит субъектом на тех уровнях, где он намерен предпринять действие, за которое не собирается в итоге отвечать. Именно это сам Фрейд в итоге и назовет «бессознательным». Речь идет о действии, которое, с одной стороны, ляжет в основание субъективного опыта, а с другой стороны, породит объяснение, историю, в которой это желание будет рассказано иначе.

Фрейд рассказывает свою историю в виде изложения постулатов аналитической практики, требующей, чтобы субъект ради излечения от невроза отказался от наслаждения, даруемого симптомом. Во многом можно утверждать, что эта практика действительно стала успешной сублимацией по отношению к фрейдовскому первоначальному желанию. Но здесь уместно напомнить, что под сублимацией в анализе мы понимаем не столько замену начального желание на другое, более плодотворное и социально одобренное, но и в первую очередь изобретение другого пути, перекрывающего прямой путь первоначального желания, но не стирающий его полностью.

А какой бы был прямой путь в случае Фрейда?

К прямому пути Фрейд опасно приблизился, пытаясь как можно эффективнее продемонстрировать истеричке, что её ожидания не оправданы, что она не имеет права требовать от мужчин того, что, как Фрейду казалось, она требует для себя, не умея удовлетворяться мужчиной в том виде, в котором он создан. То есть в ходе образования анализа был момент, когда Фрейд принял типично мужское решение относительно того, как с истеричкой следует поступать. Бескорыстие истерички в осуществлении её миссии от него в тот период совершенно ускользало.

Именно поэтому был риск, что Фрейд возьмет на себя миссию воспитания истерички, и тем самым его желание сведется к желанию врача, который в тот период был занят тем, что готовил истеричку для «нормальной» жизни с мужчиной. Но в итоге Фрейд этого риска успешно избегает. Сама оригинальность объекта, который он за истеричкой и её симптомом обнаруживает – объекта, распознавание которого врачу было недоступно – приводит к тому, что Фрейд вместо того, чтобы требовать от истерички отбросить его как помеху анализу и выздоровлению, смиряется с его наличием.

В то же время он разрабатывает ряд мер, препятствующих реализации намерений, с этим объектом связанных. Это и есть то, что мы сегодня знаем под видом сеттинга, ограничительных правил, задающих рамки аналитического процесса. Весь психоанализ целиком, по сути, представляет собой историю обхождения с этим объектом – его разработки и одновременно его избегания со стороны аналитика.