«Интервью»: «Психоаналитик – это не профессия». Беседа с Ириной Макаровой

Слушая как разные люди говорят о своей профессии, которая им нравится, которая составляет дело их жизни, всегда можно заметить какие-то вещи, которые можно назвать желанием этого конкретного человека как профессионала.

Например, когда мой отец-пчеловод говорит о меде и пчелах, когда правильно собирать мед, чтобы он созрел, и прочих тонкостях пчеловодства, как мне кажется, я это желание вижу. Его удовольствие – получить хороший мед, и он может об этом меде рассказывать часами, какой он хороший и как он этого добился. Или когда мой муж-преподаватель говорит о своей работе со студентами, я вижу желание что-то такое донести студентам, и когда это удается – я вижу удовольствие от работы.

Желание пчеловода, желание преподавателя, желание журналиста, желание психоаналитика – это все желания одного порядка? Можно это описать как некоторое удовольствие, азарт, которые получаешь от блестяще проделанной работы или вроде того?

Из вашего вопроса следует как минимум, что психоанализ – это профессия. Очень здорово, что вы его задали, для меня именно здесь проходит демаркационная линия, - как человек представляет себе вообще психоанализ, чем он ориентирован в своем понимании. Объясню. Дело в том, что психоаналитик, если это профессия, тогда получается, что это профессия, которая должна работать с Реальным как невозможным, и существует стандарт того, как нужно это делать, протокол доступа к чтению бессознательного и Реальному. Другие профессии, такие как психологи или психиатры, не претендуют на это. Да и что такое вообще профессия, если не Идеал, узаконенный государственным дипломом? Это идентификация, обязанности, знания, которые как-то связаны с практикой. Я сейчас не берусь входить в подробности, что такое профессия, и как это слово вообще появилось, в дискурсе социальном, господском. Но на мой взгляд, глобальное непонимание, и непродвижение в анализе лакановской ориентации в русскоязычном поле – это как раз игнорирование главного вопроса, может быть даже форклюзия, что, конечно же, профессии, которая бы обеспечивала стандарт-доступ к Реальному не существует. Т.е. аналитик – это не профессия, это не специальность, это не, не, не, не…

Тогда что это такое? Если это не профессия, мы сделали первое утверждение, то что это вообще? Этот вопрос не перестает занимать меня до сих пор. Очень часто мне приходится под титром того, что это вот – психоанализ или вот – человек-специалист-психоаналитик, слышать такие вещи, в том числе от известных в этой сфере людей, которые в моем представлении никак не связаны именно с психоанализом. Например, что психоанализ – это самопознание или аналитику не нужен анализ, потому что так было у изобретателя психоанализа – Зигмунда Фрейда. Или вопрос о конце анализа, здесь вообще область тьмы. Существующий ответ на него в поле русскоязычного институционального психоанализа напоминает, скорее, «конца нет, но вы там держитесь!». Кстати, анализ контрпереноса – это тоже из этой оперы, — бесконечный анализ аналитика причем за счет денежных средств пациента. Короче, это никак не связано с той задачей, которая на психоаналитика и была возложена – это чтение бессознательного под переносом, учитывая также и претензию Лакана на то, что это чтение бессознательного переходит его же собственное утверждение (больше всего известное в России) «бессознательное структурировано как язык». Собственно  в распоряжении анализантов современности  (знают ли они об этом или нет)  существует все учение Лакана в виде записей его учеников^[1]  и  часть официально изданная его семинаров (часть из которых есть и на русском языке), стенография курсов ученика и редактора семинаров Лакана – Жака-Алена Миллера^[2]. Возвращаясь к вашему вопросу, я повторюсь, аналитик – это не профессия. Я предлагаю здесь оставить вопрос, что такое вообще психоанализ, и кто такой психоаналитик, если это не профессия.

Вторая часть вопроса, которую я уловила – почему аналитик этим вообще занимается? У вас есть интуитивное предположение, что и пчеловод, и аналитик – они как-то неспроста этим занимаются. Что одному нравится возиться с пчелами и говорить об этом, он получает от этого удовольствие, (я не знаю, кстати, может он удовольствие получает от того, что его пчелы периодически кусают, кто его знает?). У аналитика тоже есть удовольствие сидеть слушать, может странные вещи иногда, но все же. Скажу вам, что с вами согласна, что без какой-то заинтересованности в плане личном, какого-то удовольствия изначального, как минимум, видеть себя в этой роли, или быть в ней видимым другими, говорить об этом, этого не может быть. Но «получать удовольствие» и желание, есть ли здесь связь?

Возьмем, к примеру, понятие Фрейда сублимация. Это слово большинству знакомо. И общество вслед за психоаналитиками с Фрейдом придает немалую значимость этому понятию. Сублимацию, кратко, можно охарактеризовать как защиту от плохих импульсов, от наслаждения. Обращение к этому понятию позволяет нам без труда оказаться по ту сторону принципа удовольствия. Почему бы тогда не поставить вопрос: психоанализ – это сублимация? Пчеловодство – это сублимация? Если удовольствие никуда кроме как к гомеостазу не ведет, то сублимация, явно им не сопровождаемая, позволяет нам достичь интимной зоны жизни субъекта, к которой он не имеет доступа сам, центр его психической жизни, но исключенный во вне, названный Лаканом точкой экстимности субъекта. Интимное, в конечном счете, это экстимное. Здесь я вас отошлю к 7-му семинару Лакана «Этика психоанализа», переведенного на русский язык, к понятию Das Ding, Вещь. В этой точке экстимности субъекта и находится эта Вещь. Это, если так можно выразиться, предшественник объекта а как несимволизируемого остатка, потерянного объекта и причины желания Другого, это реализация пути Лакана «не -все- есть- означающее» (pas -tout -le signifiant), присутствующей с самого начала его структуралисткого периода.

Напомню, что профессия существует в том числе и как социальная связь, есть продукт, зарплата, в конце концов.  Часто профессия выбирается по сценарию, где сознательно во главе угла стоит идея Блага в самых разных его проявлениях, но идея субъективного Блага как раз связана с экстимным, почему часто она превращается в неудовольствие. Так вот вопрос о профессиональной деятельности, которая может приносить или нет удовлетворение, размещается именно здесь – находится ли она в измерении сублимации для субъекта, те защиты от Реального, Das Ding или говоря иначе, в измерении фантазма субъекта. ЖАМ, как раз подчеркивает, что фантазм – это и есть персональная сублимация.

Иногда, кстати, профессия – это ширма от своего желания. Это ширма для того, чтобы желание оставалось в каком-то тайном, подавленном виде. Есть масса вариантов, в общем. Или наоборот, могу привести такой случай из недавно разбираемых в картеле, речь шла о женщине, которая работала рентгенологом, и тот факт, что в ее работе была необходимость буквально переносить на себе тела больных – казалось бы малозначительная деталь, но именно на ней и держалась вся идентификация «носить все на своих плечах», которая была связана именно с реальным тела и с нефаллической идентификцией. Когда у нее появляются боли в спине, то она больше не может выполнять именно эту работу, а другая ее не интересует, не удовлетворяет.  Вся ее жизнь начинает вслед за этим рассыпаться на кусочки.  

Мне кажется, что примеров достаточно, чтобы показать сложность описанной вами проблемы и возбудить аппетит у читателей к дальнейшему изучения теории и показать ее ограниченность без самой практики анализа.

Хорошо, подвесим этот вопрос. Следующий вопрос: довольно часто случается такая вещь, что человек, придя в анализ, чтобы решить какие-то свои проблемы, через некоторое время заявляет своему аналитику, что тоже хочет стать аналитиком. Как разделить эти вещи – идентификация с аналитиком и желание аналитика?

Вы еще очень оптимистично смотрите на вещи. Я смотрю на них еще более пессимистично. Идентификация со своим аналитиком неизбежна в той или иной степени, поскольку замешано желание Другого в переносе, другое дело, что через это и нужно как раз перейти, перейти и через эту идентификацию тоже. Ладно, когда человек приходит в анализ, не будем говорить в какой анализ, к кому, и приходит ли, или он проходит его по скайпу, и тут у него загорается такая идея: дай-ка я стану аналитиком! Проблема в том, что часто читатели читают тексты психоаналитиков, Фрейда или Лакана, и вот тут их посещает идея стать аналитиком, даже, например, когда они совершенно не сталкивались с клиникой. И мне кажется, что хватит осуждать этот момент, пора на него взглянуть с какой-то другой позиции, с позиции некоего феномена… Как вируса, знаете, слово такое сегодня немножко популярное. Вируса, который захватывает воображаемое я, «быть аналитиком», вплоть до каких-то черт черта идентификации с Фрейдом или Лаканом, как атрибут одежды, например. Но не будем о комичном.

Мне приходилось брать интервью у Альфреда Зенони^[3], оно опубликовано на «Клинике и Этике», где я его спросила, как вы столкнулись с анализом. Он ответил, что изучал психологию в университете, преподаватель страстно рассказывал о Фрейде, что произвело на него неизгладимое впечатление, так эта цепочка запустилась. Он вошел в анализ. У каждого своя Встреча. Допустим человек в анализ приходит. Почему, кстати?  По какой причине? Это тоже большой вопрос. Допустим, он пришел справиться с какими-то симптомами, а потом у него возникла идея стать аналитиком – вы об этой ситуации?

Да.

Ну то есть в ситуации, прямо скажем, не такой уж из ряда вон, как это желание стать аналитиком возникает? Здесь мне теоретизировать лишний раз не хочется, могу рассказать про себя, как у меня это вышло. Про других не могу рассказывать, я соблюдаю, скажем, врачебную тайну. Про себя, желание стать аналитиком… Может это странно прозвучит то, что я сейчас скажу, но для меня это ложная проблема. Фрейд и его «Три очерка по теории сексуальности» мне попался в руки как бы случайно в домашней библиотеке в возрасте 12-13 лет. Это был текст, который произвел неизгладимое впечатление на меня по двум причинам: с одной стороны, это сама позиция Фрейда – исследователя того, что было традиционно завешено плотными занавесками в дискурсе Другого того времени, с другой – в принципе вызов письму и знанию как таковому, письмо о запретном. Тексты Фрейда, скорее, стали отложенной загадкой, требующей ключа для понимания. Дальше были, конечно, всякие призывы со стороны господских означающих. Но, в конечном итоге, как раз во время кризиса, кризиса социального и кризиса личного, я возвращаюсь опять к этой загадке, сотканной из узлов между запретным и письмом, телом и языком. Здесь-то мой вход в анализ и становится возможным, благодаря тому, что я стала изучать Фрейда и очень быстро перешла к Лакану, у которого оказался ключ для чтения Фрейда в перспективе совершенно головокружительной.  Без изучения Фрейда и Лакана, идея идти куда-то и спрашивать непонятно у кого, что со мной происходит, почему у меня кризис, никогда не была мне близка. Короче, родовые пути субъекта предположительно знающего у каждого свои.

Мой вход в анализ уже на французском языке происходил параллельно с клинической работой. У меня был практический интерес к клинике и в психолого- социальных проектах этого было предостаточно. Был опыт работы в «Зеленом острове», в группах с аутистами, детском хосписе, социально- реабилитационном центре для детей, оставшихся без родителей. Многие клинические феномены, с которыми я тогда сталкивалась, не могли быть прочитаны ни с помощью психиатрии, ни с помощью психологии. И лакановская ориентация помогла мне в дальнейшем в том, как их можно читать, и какую позицию можно и нужно занять в отношении этих субъектов. В первую очередь речь, наверное, о столкновении с аутистами. Это были первые стажировки в рамках программы Фрейдова поля. Собственно, где меня как раз и рубануло: а здесь вообще понимать нельзя, это вообще не для понимания то, что происходит! И потом уже, из этого опыта стал проявляться интерес к практике со взрослыми. У меня был диплом психолога на тот момент, и я никогда не думала о том, аналитик я или нет. И уж точно бюрократическая версия «быть аналитиком» а ла 2000 (да и сейчас мало что изменилось), закрепленная сертификатами и то, что высчитывается часами «тренинг анализа», назовем это «выслугой лет в анализе», меня смешила.  Это, скорее со стороны, всегда были такие вопросы, была сложность у тех, кто приходил ко мне, чтобы определить «кто я для них». Но я знала, что для себя я называю себя прежде всего клиницистом, ориентированным лакановским психоанализом.

Это я вам рассказала честно, как происходило у меня. И на сегодняшний день я далеко не всегда уверена, есть вопрос, действительно ли я во всех случаях могу эту позицию аналитика занять и ей следовать. Конечно, социальное всегда требует какого-то именования, назовись, кто ты – левый, красный, или там белый, правый? Но для меня в таком контексте слово «психоаналитик» вообще ничего не значит. Оно превращается в такое же именование, как и любое другое. Поэтому для меня здесь во главе угла стоит не профессия, я возвращаюсь к первому вопросу, а стоит позиция субъекта в отношении своего собственного наслаждения, и в отношении наслаждения другого.  Клиническая практика мне показывает, что изо рта аналитика, как говорит Лакан, не выходит аналитический дискурс. Аналитик приклеивается к дискурсу аналитическому, что становится возможным благодаря его собственному анализу…

Здесь мы сталкиваемся с различными понятиями, которые необходимо прояснить, прежде чем их использовать. Собственно, ваш вопрос – он соткан из понятий!  Если говорить, не вдаваясь в детали, аналитик – это продукт собственного анализа. Это означает, что его столкновение в поле клиники с субъектом, с его наслаждением, рождает какой-то определенный ответ. Поэтому я бы так ответила на ваш вопрос [о желании аналитика]: это желание выйти за рамки желания Другого, желания как желания неудовлетворенного, и поставить вопрос о том, что есть от Реального в желании, на самом деле, его можно назвать желанием прояснения или пробуждения, наверное.

Серж Коттэ говорит, что желание аналитика можно понимать как желание знания. Но не любого знания, а знания бессознательного. Другими словами, это желание дать слово бессознательному, чтобы бессознательное заговорило. Можно ли в таком случае сказать, что желание аналитика начинается с личного анализа, с желания дать слово собственному бессознательному?

Я думаю, что да, так можно было бы говорить, хотя вряд ли кто-то и правда так думает – «а не дать ли мне слово собственному бессознательному». Сначала, есть какой- то кризис, страдание, которое приводит в анализ. Интуитивное предположение о психической причинности.  Подоплека анализа ради знания… меня смущает.  И насчет дать слово бессознательному, для этого как минимум нужно знать, что это такое… После 20-ти лет чтения Лакана и 15-летней практики, лично у меня представление о понятии бессознательного не то, чтобы упрощается, оно, наоборот, усложняется. Есть такая проблема, что становится, например, понятно, что такое бессознательное, уже после чтения Римской речи. Вот анализ нужен для того, чтобы не остаться во власти своего понимания.  Лакан не показывал свои вопросы, поэтому для меня четкие утверждения Лакана – это скорее знак того, что дальше у него начнется их демонтаж, вопрос, что такое бессознательное и как его читать, остается подвешенным до конца учения Лакана.

Желание знать, как говорил Лакан в том же 17-м семинаре, по-моему, не ведет к знанию. Возможно, к знанию ведет любовь. Но не желание. В принципе то, что сформулировано вами как желание аналитика, я понимаю, что вы взяли крылатую фразу, – и здесь возникают сразу две проблемы: это само понятие аналитик, мы уже его коснулись, а вторая – это желание. Что такое желание?

Я продолжаю системное изучение курсов Миллера, и прямо не могу с вами не поделиться этим открытием по поводу желания. Возможно, оно тоже вам будет интересно. Хочу вам привести цитату по поводу связи желания с Вещью (ищет цитату в ворохе книг на столе). Потому что, когда мы говорим о желании, первое, что приходит в голову, что желание – это желание Другого. Есть и другие определения: желание как метонимия, например, когда желание должно оставаться неудовлетворенным, чтобы продолжать существовать. Есть ряд [определений], которые возникают раньше, чем вопрос, в силу их гипнотического воздействия на читателя. Они возникают сразу как ответы, хотя на самом деле никакие это не ответы, это всего лишь некоторые ориентиры в том или ином периоде учения Лакана. И это вовсе не повод сказать: ну да, все понятно, желание – это желание Другого.

Точную цитату я не могу найти, придется цитировать по памяти, похоже на очередное похищенное письмо. Но идея состоит в том, что желание, то, о котором действительно говорит Лакан, о желании в анализе, желании, которому нельзя уступить, оно не связано естественно ни с желанием, как желанием Другого, ни с желанием как метонимией. Оно связано с тем, что Лакан обозначает через связь с Das Ding, Вещью, я упоминала об этом понятии в начале нашей беседы, и в перспективе совсем иной по сравнению с сублимацией. Субъект желания – это и есть Вещь.

Как это понять? Речь не идет о бытовом использовании слова желание. О желании объекта, желание вот этого или того, желание идентификации, быть кем-то. Если кратко, это переход от интенциональности, от объекта желания к желанию интерпретации, интерпретации причины желания. Здесь мы сталкиваемся с тем, что слова те же, а смысл у них другой. Нет одного определения желания, есть теории желания у Лакана. Давайте здесь уже остановим нашу стихийную экскурсию в учение Лакана.  Закончим на преступлении. Единственное преступление, которое может быть совершено в анализе – это уступить своему желанию, говорит Лакан в том же 7 семинаре.

Уступить какому желанию? Уступить здесь в значении как уступают товар на рынке и второе значение – как отказаться от чего-то. Это можно понять неправильно, как например, что не надо уступать своему фантазму, артикулированного с образом другого. В анализе лакановской ориентации поле желания находится вне темницы фетишистского, капиталистического, здесь обнажается зияние, пустота в самом сердце субъективности.  Но это не свобода на самом деле, нельзя быть свободным от Das Ding. И это не примирение с Вещью, как в случае сублимации, те установление на месте пустоты Вещи, фантазма. Это пересечение фантазма, те пересечение с Вещью. Забавно как Миллер говорит в одном из своих курсов, что не уступать своему желанию – это как обязанность, как долг. Он фактически говорит о работе человека в армии, который идет и подчиняется приказу. Но здесь речь идет не о приказе большого Другого, и не о приказе, который мы обнаруживаем в неврозе навязчивости увидеть.

Лакан рассматривал желание аналитика как движущую силу лечения, поскольку окончание анализа, равно как и его стагнация и сопротивление, подчинены именно ему. Можно ли сказать, что желание – это такая универсальная штука – оно либо есть, либо его нет, и если оно есть, то уже никуда не денется? Или возможна ситуация, что с одним пациентом желание аналитика есть, и анализ идет прекрасно, а с другим оно что-то барахлит, и пациент в итоге уходит или пребывает в той самой стагнации?

Я зацеплюсь за последнюю фразу, хотя мне понятно приблизительно, что, как мне кажется, за этим вопросом стоит все-таки идея, что желание аналитика связано с тем, что один пациент нравится, другой нет, т.е. с фантазмом. Вот один симпатичнее, а другой так себе. Условно. Понятно, что есть симпатия, есть воображаемое. Этого нельзя отрицать, что человек даже занимающийся собственным анализом не испытывает симпатии или антипатии. Но вопрос в том, ориентирован ли аналитик этим в своем восприятии? Это не одно и тоже. Могу вам точно сказать, что я никогда не ставлю симпатии или антипатии, как ориентир в своей работе. Как раз ориентиром в работе является, скажем так, позиция субъекта в отношении собственного наслаждения. И в каких-то случаях, когда анализ останавливается именно у этого аналитика – это не значит, что это фиаско. Это не значит, что он может быть и должен был бы здесь продолжаться.  Здесь вопрос, как вы говорите, почему «анализ брахлит» и связано ли это с желанием аналитика, нужно рассматривать в каждом конкретном случае.

Взять ту же историю с ординарными психозами: полно случаев, когда анализ прекращается по непонятной причине или «субъект скрывается в туман». Вроде все здорово, а пациент куда-то уходит. Или он ходит, а вроде ничего не меняется. Здесь нужно вспомнить еще одну важную вещь, что психоанализ – это лечение под переносом. Что такое перенос – это тоже отдельный вопрос психоанализа. Но тем не менее мы знаем, что анализа без переноса не существует. Поэтому если пациент или анализант уходит от аналитика, это может быть связано, конечно, с его желанием аналитика как с сопротивлением или с логикой переноса. Потому что теоретически, если аналитик приклеивается к аналитическому дискурсу, ничто не должно препятствовать его работе. Другое дело, что не всегда это получается у него по причинам как раз воображаемым, или потому, что он неправильно читает логику переноса или наоборот правильно.

Есть логика начала анализа, и есть логика конца. Анализ – это не мистический опыт. Как ни странно, для того, чтобы понять, что будет в конце, нужно обратиться к началу. [Посмотреть] как этот вход состоялся. И некоторые анализы, возможно, и необходимо завершить. И начать другой. Потому что анализ для меня это никакая не обязанность, не религиозный обряд… Да, это любовь, но это любовь, которая тоже может быть по-разному артикулирована, и у нее есть логика.  Если вернуться к понятию Вещи то, конечно, анализ должен зацепиться вот за эту Вещь, т.е. в переносе должно быть что-то такое, что поставлено на службу этому.

У меня как раз дальше вопрос про перенос. Перенос как еще одна движущая сила лечения тоже находится в тесной связке с понятием желание аналитика. Коттэ говорит даже, что перенос является ответом на желание аналитика, и по аналогии с понятием субъекта предположительно знающего (конец 8 семинара), определяет желание аналитика как «субъект, предположительно желающий». Каким образом эти два предположения (субъект, предположительно знающий, и субъект, предположительно желающий) дополняют друг друга (и дополняют ли)?

Да, я считаю, здорово, что вы обратили на это внимание. Мне тоже кажется, что это такая красивая ситуация, где можно две фразы как-то параллельно поставить. Разместить. Но вообще идея бессознательного, как субъекта предположительно знающего, у Лакана возникла не сразу, и затем приобрела такую формулировку, что бессознательное – это и есть субъект, предположительно знающий. Что бессознательное зависит от того, кто его слушает.

Это, кстати, очень важный момент, потому что он сразу выводит вопрос об анализе в совершенно другое русло. Я знаю, что для некоторых моих коллег и для  этот вопрос был настолько важен, что для того, чтобы рассказывать о своем бессознательном,  пришлось поехать в Париж.  Действительно этот вопрос приобрел квазизначимость, половина жизни ориентирована именно тем, кто слушает ваше бессознательное.

Почему это так для меня сложилось, например? Для меня имело большое значение то, что тот, кто мое бессознательное будет выслушивать, должен проявить как-то свое желание, должен обозначить его в анализе вообще. Это было прежде всего обозначено в его [моего аналитика] курсах, его текстах. Это желание для меня было читаемо и заразительно. Как раз это меня и соблазнило, поскольку для меня воображаемый аспект никогда не был значим в выборе аналитика. Речь шла, конечно же, о символическом переносе. Но реальный аспект его все равно стал проявляться. И это очень важно. Даже если говорить о том периоде, когда Лакан разрабатывал алгоритм переноса, и когда он говорил о возврате к Фрейду, возврате, который был, под эгидой символического, то вопрос о Реальном присутствовал и тогда. Просто не сразу этот вопрос получил ту первозначимость, которую мы видим впоследствии. Но начиная с 7-го семинара это уже «добро пожаловать в Реальное», как ориентир анализа.

Продолжая тему переноса как ответа на желание аналитика. Коттэ вспоминает историю из раннего Фрейда, где тот использует искусственный прием надавливания пальцами на лоб пациентке. Этот жест является знаком желания Фрейда, знаком его любви к знанию, которое она хранит в себе, говорит он. При этом Фрейд с такой настойчивостью выпытывал у пациенток их секреты, что они, почувствовав близость его желания, буквально приносили свое бессознательное ему в дар (или не приносили).

Признаться, для меня есть в этой истории что-то сладострастное, при том, что Фрейд сам неоднократно повторял, что желание – это «сладострастие». Как это эротическое измерение желания, в том числе желания аналитика, сочетается с политикой строгого запрета на сексуальные отношения между аналитиком и анализантом?

Вы разные значения все-таки с Коттэ придали этому жесту. Вы как женщина придали одно значение, а Коттэ как аналитик мужчина – другой. Он лучше думал о Фрейде, чем вы. Я шучу, на самом деле забавно услышать эту интерпретацию, я просто не сталкивалась с ней. 

На счет эротического и сексуального. Вся проблема в том, что это пресловутое сексуальное оказывается мало связано с сексуальным, как животным или естественным, вот в чем дело. Оно связано с фантазмом. Со сценарием, с местом, где субъект сталкивается с тем, что он не может ответить на то, что хочет Другой. И он лепит сюда какую-то историю о том, чего Другой хочет. Он каким-то образом запихивает в эту сцену свои эрогенные зоны, другого и свое тело в виде этого.

Если же у него иные отношения с Другим, Другой не подвержен кастрации, – это абсолютный Другой. Здесь не так везет с фантазмом. Хотя есть параноидальный фантазм, есть фантазм Шребера, например, который заключался в том, чтобы быть женщиной, которую сексуально используют. Об этом тоже Миллер говорит в своем курсе.

Сексуальность – это такое слово для меня, которое ничего не значит само по себе, оно связано с фантазмом. Когда говорят «сексуальный мужчина» или «сексуальная женщина» – это значит, что этот человек подходит на место вашего фантазма. Ну или фантазмов других людей, потому что фантазмы могут быть заразительны на воображаемом уровне. В каком-то смысле сексуальность – это желанность, если говорить об этом.

И другой момент, это момент включения тела в этот воображаемый сценарий. Как тело резонирует с теми или иными сценариями воображаемыми. А фантазм – это фраза на самом деле. Фундаментальный фантазм «ребенка бьют», о котором говорил Фрейд, и к которому Лакан адаптировал уже свой аппарат означающего и наслаждения, его фундаментальность состоит в том, что здесь есть определенная связь между субъектом и объектом. Фундаментальность – это не то, что у всех одинаковый фантазм. Фундаментальность «бьют» в данном случае – это хлыст, перечеркивание, столкновение тела с означающим.  Это момент схватывания в каждом случае, если речь идет о фантазме, как раз схватывания хлыста- означающего на теле субъекта. Сейчас я не буду погружаться в нюансы, но тем не менее хочу заметить, что естественно, когда мы говорим о желании, сразу же возникает вопрос о фантазме. Как связаны желание и фантазм? Так или иначе фантазм возникает в момент появления желания Другого как ответ на него. Это некий сценарий того самого желания, который в бытовом таком аспекте мы и знаем. Т.е. если мы говорим о желании в бытовом аспекте, то чаще всего речь как раз и идет об этой фантазматической стороне. Поэтому так интересно об этом говорить, видимо. Потому что субъект никогда не жалуется на свой фантазм, в отличие от своего симптома.

Анализируя сновидение Фрейда «об инъекции Ирме», Лакан дает совершенно неожиданное его прочтение. По его мысли, в этом сновидении речь идет о желании Фрейда как желании аналитика. Фрейд этим сновидением как бы обращается к сообществу психологов и антропологов, для которых он и видит этот сон, и говорит буквально следующее (2 семинар):

«Я тот, кто просит прощения за дерзость, с которой первым осмелился взяться за лечение больных, которых до меня не желали понять и не позволяли себе лечить. Я тот, кому нуж­но за это прощение. Я тот, кто не хочет нести за это вину, ибо вина неминуемо ложится на того, кто первым переступает пределы, прежде положенные человеческой деятельности. Я не хочу быть этим виновным. В таком же положении, что и я, находятся все остальные. Я лишь представитель того широ­кого, неопределенного движения, что именуется поисками ис­тины — движения, где я исчезаю бесследно. Теперь я ничто. Мои амбиции были больше меня. Шприц, конечно же, был грязный. Именно поскольку я этого слишком желал, поскольку в этом деле участвовал, поскольку хотел выступить в роли творца и создателя, я как раз творцом не являюсь. Творец этот больший меня. Это мое бессознательное, та речь, которая во мне, по ту сторону моего Я, сказывается».

Что имел в виду Лакан говоря, что «шприц» желания Фрейда был грязный?

Ну, недостаточно видимо очищенный от фантазма самого Фрейда.

Еще одно определение желания психоаналитика, которое я нашла у Сержа Коттэ, отсылает нас к способности (или к мужеству) преодолеть страх перед действием. Здесь Коттэ цитирует слова Фрейда о Брейере, что несмотря на свою интеллектуальную одаренность, Брейер был полностью лишен фаустовского начала. Фрейд в отличие от Брейера имел мужество в эту преисподнюю сойти.

«Но чтобы поступок этот оказался не простым отыгрыванием, представляющим собой всего лишь уход со сцены, а переходом к действию (passage à l`acte), необходимо пойти на риск сделать промах, чего Фрейд, разумеется, не избежал, - продолжает Коттэ. – Здесь необходим лежащий в основе любого права переход к действию, а это и есть то самое, от чего психоанализ в наши дни уклоняется».

По сути дела, страх перед действием – это то, с чем сталкивается любой начинающий пси-специалист, сидящий в кабинете и принимающий пациентов, когда ситуация требует от него непосредственного вмешательства. И это всегда риск, потому что промах действительно возможен. И чем больше ты понимаешь в теории, тем больший страх испытываешь, потому что наверно гораздо проще нести всякую чушь, не очень представляя, как эти слова могут повлиять на человека. Можете поделиться собственным опытом, как к вам пришло это мужество начать действовать в кабинете?

Меня всегда интересовал вопрос, как связаны знания, которые аналитик получает из книг, чтения семинаров, и то, как он детерминирован этими знаниями, и детерминирован ли, когда действительно что-то говорит или отвечает пациенту, анализанту? То, что происходит на уровне обучения и изучения концептов – это все-таки часто очень воображаемая история. Про себя могу сказать, что для меня вопрос, что вело Лакана, и собственно, что хотел сказать именно он, этот вопрос появился только наверно лет через 15 анализа. А до этого чтение этих семинаров проходило скорее по следующему сценарию: влюбляешься в какой-то пассаж, какую-то идею, и носишься с ней как с писаной торбой. К счастью, это не очень мешает сталкиваться с реальным клиники, и не пытаться эту влюбленность в определенные куски теории прикладывать к практике. Здесь как раз я вспоминаю фразу Миллера, который говорит, что практика работает независимо от того, понимает ли клиницист, как это работает. И несмотря на все его обсессивные попытки понять, что происходит, клиника все равно гораздо шире, и ситуация гораздо более неуловимая. Может это конечно расстроит людей, которые хотят все знать, и периодически им все понятно.

Поэтому вот эта очарованность теорией Лакана, или это желание все время цитировать его знаменитые фразы – «женщины не существует», «сексуальных отношений не существует»... Ну, у всех тут уже своя церковь. Кому-то нравится делать акценты на том, что не существует, кому-то на каких-то других вещах. И эти скандирования являются неизбежным, на мой взгляд, результатом столкновения фантазма самого читателя с текстами. Как говорит тот же Миллер, у Лакана ассертивный стиль, утверждающий. От французского слова assertion. Т.е. когда он что-то говорит, то утверждает, гипнотизирует. В его словах есть что-то такое, что цепляет.  Это и рождает перенос на его тексты. С другой стороны, есть такая непонятность и невнятность вокруг всего этого и одновременно препятствие для мысли, невозможность перейти через это. И я не могу сказать, что это приложение теорий на практике помогает практике. Связь между теорией и практикой, между понятиями и клиникой, состоит ровно в обратном.  Между клиникой и концептами, понятиями, клиникой как Реальным не существует взаимосвязи вообще никакой. Концепты не рождаются на практике, они рождаются из дискурса.

Приведу такой пример. Наверно, все уже в русскоязычном поле знакомы с названием ординарный психоз. Я и некоторые мои коллеги не поленились разузнать, каким образом это название возникло. Если смотреть по текстам, опубликованным в сборниках Школы (Новолакановская школа психоанализа (NLS) – прим.ред.), в какой-то момент это словосочетание возникает уже на уровне чего-то оперативного, тем, чем пользуются в клинике, однако, это не понятие как таковое. И могу сказать, что ситуация с ординарным психозом в конце 90-х годов как раз тот случай, когда имеющаяся на тот момент, скажем, уже классическая теория психоза Лакана – она не работала в плане объяснительной модели для того, что происходит в клинике. Ни классическое развязывание психоза, ни классическая клиника психоза – ничего этого в тех случаях не было. Это была совсем другая клиника, сами по себе феномены были другие. И в этом сборнике мы можем увидеть, как благодаря наличию некоторой дистанции по отношению к теории первого учения Лакана, возникает ориентация на клинику Синтома, последнего учения Лакана, напрямую связанная с желанием аналитика, аналитика как синтом. После этого аналитикам Школы удалось собрать достаточное количество случаев, демонстрирующих новую клинику, эти сборники все опубликованы на французском языке и доступны читателям – Аркашон, Анжер, Антиб, – где аналитики представили совершенно нетипичную картину психоза.

Для меня клиника в этом и заключается. Это не когда клиницисты демонстрируют: вот смотрите­ – концепт, а вот случай, который подтверждает этот концепт. Дайте концепт, я вам таких случаев, которые бы его подтверждали, сколько угодно найду. Лично для меня это вообще никакого интереса больше не представляет. Даже вот это разделение на неврозы и психозы, конечно, остается клинической дифференциацией. Но суть-то в чем? Суть - в уникальности каждого случая. Для меня всегда вопрос стоит так. Поэтому неврозы и психозы – да, это определенные ответы на ситуацию с большим Другим, с его отсутствием или присутствием. Но это не проясняет уникальности наслаждения субъекта. Я думаю, что желание аналитика – оно как раз идет за эту вот черту знания, за концепты, желание нахождения сингулярности, потому что иначе бы не происходило никакого развития в клинике. И ситуация с «ординарным психозом» - есть проявление желания Аналитиков Школы идти в направлении сингулярности субъектов. И возвращаясь к вашему вопросу, который звучал в двух словах как?

Там было про переход к действию? Как на него решиться?

Переход к действию. Опять понятие.  Идет ли речь о том, чтобы решиться? Знать бы на что?! Или лучше может не знать?! В ошибочном действии так и происходит. И это успешно всегда. Есть ли связь между мыслью, выраженной вот этим «решиться» и действием? Я не думаю, что измерение акта находится в измерении «решиться», скорее, в измерении «сотворить». Акт – это не расчет. Нет никаких гарантий в том, что то, что вы делаете – это акт.  Акт – это риск, а интерпретация акта всегда на стороне субъекта. Как решиться рисковать тогда? Чем? Нужно тогда набраться не мужественности, а женственности! Готовы вы ли терять свои фаллические идентификации, заставить замолчать свое собственное бессознательное в кабинете, будучи на месте аналитика? Акт как раз совершается, когда «я не думаю», акт – это отбрасывание собственного бессознательного. Но вот как отбросить собственное бессознательное для того, чтобы дать доступ к чтению бессознательного анализанта?   

Здесь, кажется, уместен другой вопрос: как работает аналитик, который не перешел свой фантазм, не закончил собственный анализ, который возможно подумывает о том, как это сделать? Я не говорю, о ситуации, когда человек походил год-два, я не об этом. Я говорю о ситуации, когда клиницисты в анализе больше десяти-пятнадцати лет, и перед ними возникает перспектива завершения анализа. Завершение анализа – это тоже для меня вопрос этический. Разумеется, не всегда клиницист проходит именно пасс, завершение анализа может быть и другим. Но тем не менее, для аналитика есть такая процедура. Здесь сопротивление аналитика для меня также присутствует. Т.е. для меня нет другого вопроса в собственном анализе кроме сопротивления и нежелания знать, который конечно тормозит собственный анализ и его завершение в том числе. Для меня это абсолютно очевидно.

Я немного не понимаю. Вы про то, что человек не может быть аналитиком и принимать пациентов, пока он не завершил свой анализ?

Нет, дело не в этом. Он может занимать место аналитика, в том смысле, что его ориентация уже не находится ни в воображаемом, ни в символическом. В анализе есть такие моменты, которые действительно и без процедуры завершения, проясняют для тебя твой симптом, и твой фантазм. С моей точки зрения переход фантазма, он не происходит одномоментно, это переходы через фантазм. Фантазм никуда не девается, ты переходишь через него постоянно, каждый раз совершая тот или мной выбор. Не в смысле ходишь туда-сюда, а занимаешь определенную позицию. Но есть еще момент демонстрации и доказательства, что ты перешел. Перейти и доказать, что ты перешел – это разные вещи.

Но не все же хотят проходить пасс?

Я про это и говорю. Мой вопрос в этом и состоит, что в России, например, все-таки существует определенная, скажем так, удаленность. Новолакановская школа, несомненно, это организация очень важная и значимая, но она удалена. Она в нашей стране не имеет вот этого места фактического жизни что ли. Потому что анализ, для меня, это все-таки место жизни, это место в том числе локальное. Это важно. Поэтому здесь есть ряд трудностей и для русскоязычного психоанализа в том числе. И возвращаясь к вашему первому вопросу, к профессии психоаналитика, которой, кстати,  нет в коде профессий, но есть в реестре воображаемом.  Здесь возникает вопрос, как с этим будем справляться?

Я немножко опять потеряла мысль…

Я проблематизирую. Та рамка, планка, которую Лакан установил в своем учении с помощью введения вопроса о конце анализа как перехода через фантазм, появилась не сразу в его учении. Значит ли это, что анализ был другим в эпоху Римской речи, по сравнению с тем, что происходит сейчас в лакановской ориентации? Да, несомненно.  И мне думается, что без вопроса о конце анализа не может быть Школы психоанализа как таковой. Вопрос о конце анализа, это прежде всего этический вопрос, и возникает он на месте вопроса о технике и стандартов аналитика... В России этот опыт остается пока некоторым гипотетическим опытом…  Есть опыт Школы, о котором мы читаем, слушаем. Для меня суть, что такое анализ, то, с чего я начала, и заключается вот в этом отношении к концу анализа. На мой взгляд, пока нет вопроса «что такое конец анализа?», и как то, что происходит в анализе может быть, артикулировано и передано другим, психоаналитик рискует восприниматься как профессия, т.е. сквозь призму стандарта, поскольку как говорится свято место пусто не бывает. В месте экстимности субъекта мы видим фантазм «быть аналитиком». Сублимацию, но не желание. Что касается пасса – это еще и передача. Мы знаем из многочисленных публикаций в Школе на эту тему, что анализанты, которые прошли пасс, они потом еще и рассказывают о своем опыте. Когда Лакан говорит, что аналитик авторизует себя сам, он говорит это в контексте прежде всего того, что не государство его авторизует, а не в смысле, что он авторизует себя сам ни с того, ни с сего. Поэтому мне кажется, что в России можно пока констатировать, что есть лакановская ориентация, и это стремление к Реальному, есть идея, что аналитик авторизуется сам собой… Но речь не идет пока о том, что есть какой-то опыт передачи или доказательства.

А если в России появится аналитик, или несколько, которые прошли пасс. Что это изменит?

Это будет интересный опыт для того, чтобы действительно поставить вопрос о желании аналитика на другой уровень. Я не говорю, что это что-то сразу кардинально изменит во всея анализе. Точнее, я не знаю, что это изменит. Но в любом случае это будет Событие.

Кажется следующий вопрос у меня как раз тоже про пасс. Правильно ли я понимаю, что изобретенная Лаканом процедура пасс – как раз и является способом удостовериться в наличии желания аналитика у этого конкретного человека, который на пасс решился?

В 67-м году у Лакана появляется этот концепт. Это не 80-й, когда он уже, условно говоря, закончил свое учение. И у Лакана эта концепция не была сразу монолитной. Пасс затрагивает, в моем понимании, вопрос еще и того, что такое аналитическое сообщество, что это за институт. Паса нет без Школы. Поэтому это вопрос Школы.  В NLS Пасс стали проходить не так давно, на самом деле. Появилась Школа, которая могла отвечать на это место.  NLS только в начале пути.

У России свои особенности в силу географического и исторического положения, а сейчас мы видим и другие тенденций, хотя новыми их не назовешь. Недавно границы закрыли между странами. Сколько они будут закрыты? Месяц, два, три? Сколько будет продолжаться эта пандемия? Разные вещи на этот счет можно подумать, как не вспомнить здесь книгу Важмана «Абсолютный взгляд», Лорана «Обратная сторона биополитики», текст Миллера «Паноптикум Бентама», куда ведут все эти заботы о сохранности жизни людей со стороны государств. Сегодня оказывается, что мир не всегда может оставаться таким открытым в плане перемещения. А как ездить на анализ, а по скайпу невозможно, не будем даже обсуждать этот вопрос, и так понятно… С другой стороны, есть какой-то идеал анализа, сколько и как нужно ходить, опять же пасс как идеал и тд. Этот идеал часто недостижим для многих российских коллег не в силу того, что они, скажем, что-то там недопонимают, а в силу еще и объективных российских условий. Я все-таки настаиваю, что помимо желания есть еще и возможности, Реальное, которое не зависит от нас. Я знаю людей, которые продают последнее, чтобы ездить на анализ, но в конечном счете и последнее когда-то заканчивается. Можно, конечно, рассматривать это с точки зрения симптома, что там есть какая-то другая проблема. Не спорю, может быть это и так. Но объективно сегодня границы закрыты, т.е. все-таки есть какая-то часть, которая от нас не зависит. Значит нужно перейти через идеал в том числе «идеального анализанта». И быть таким аналитиком, каким можешь быть именно ты, исходя из своего анализа.

Я не хочу здесь абсолютизировать. Почему я так отвечаю на ваш вопрос, потому что, если мы сейчас с вами скажем, что вот нет, раз мы так не можем, значит у нас и анализа нет – конечно, я с этим не согласна. Есть многолетний опыт анализа некоторых коллег на другом языке – это уникальный опыт и, одновременно, ответственность. И каждому в своем собственном одиночестве приходится с этой ответственностью как-то обходиться. Здесь мне больше нечего пока сказать, пока это такой период. Я бы не назвала сегодняшний момент моментом заключения никак. Я думаю, что желание аналитика в тот момент, когда он проходит пасс, с моей точки зрения, это конечно испытание, которое для него самого становится Событием невозврата, испытанием, обнаружением его bouts du reel (кусочки реального) и, с другой стороны, желание передачи того, что он открыл в собственном анализе. Опять же каждое слово и место важно: аналитика Школы. Кстати, во фразе «желание аналитика» речь не идет о желании аналитика Школы. Это просто желание аналитика.  Поэтому мне и не хочется отвечать на ваш вопрос ни в каком водоразделе. У вас там был вопрос, что пока это не происходит, то нету анализа или что?

Это был вопрос, чтобы понять вообще, что такое пасс и для чего его делают.

Для меня здесь важно то, что благодаря этому опыту перехода, и существованию Школы, в которой этот опыт может быть передан, учение аналитика и имеет место быть, о том, что произошло в его пассе – это и есть сердце анализа, несомненно! Без этого нет продвижения ни в теории, ни в практике анализа. Т.е. для меня есть условие достаточное и необходимое, чтобы говорить о поддержании аналитического дискурса. Есть идея, что невозможно ничего нового открыть в анализе, в его теории в том числе, пока ты не прошел пасс. Открыть – в смысле перечитать, привнести, переизобрести анализ. Это идея Миллера. Например, тот же Миллер начинает свой курс «Лакановская ориентация» после смерти Лакана в 1981 году из позиции того, кто сделал пасс, и начал практиковать, потому что до этого момента он не принимал.

У меня еще есть вопрос не до конца сформулированный, который я пыталась с предыдущим моим собеседником сформулировать, и в итоге ничего не получилось, и я решила его выкинуть. Но сейчас у меня возникла мысль, что может быть с вами получится, поскольку вы часто в своих рассуждениях обращаетесь к Реальному, к Вещи.

Меня в сновидении об инъекции к Ирме зацепил один момент. Я об эпизоде, когда Фрейд осматривает пациентку, заглядывает ей в рот, и видит в глубине его отвратительное зрелище: наросты в форме носовой раковины, покрытые белесой пленкой. И дальше в сновидении происходит смена плана: Фрейд как бы исчезает, а на сцену выходят три его двойника – его коллеги, которые начинают предлагать разные версии по поводу того, что происходит с пациенткой.

Очень часто, когда в сновидении происходит столкновение с Реальным, человек просыпается. Но Фрейд не просыпается, потому что он упрямец, замечает Лакан. Тем не менее, это отвратительное зрелище в глубине горла пациентки его полностью сотрясает. Та же белесая пленка, как отсылка к смерти от дифтерии, которую чудом избежала одна из его дочерей, чего стоит. «Перед лицом этого откровения и оказывается Фрейд, когда его потребность видеть и знать, выражавшаяся до сих пор в диалоге Эго с объектом, достигает своей вершины», - говорит Коттэ. И после этого откровения Фрейд исчезает. Он исчезает как субъект, а на его месте возникают эти три персонажа, которые как разные части вот этих осколков Эго, которое рассыпалось. И если вспомнить, что Лакан интерпретирует этот сон как сон о желании Фрейда, то, по сути, это сон о желании знать, идти за пределы. И он, желая идти за пределы этого доступного знания куда-то дальше, внезапно сталкивается вот с этим отвратительным зрелищем и распадается. И для меня это желание аналитика… Чего он хочет, если даже Фрейд распадается?..

Распадается не Фрейд, а воображаемое Я, прежде всего. В том-то и дело, что здесь есть два аспекта. Аспект Я, и аспект того, что мы называем Moi, Эго. Так вот Эго – это воображаемая инстанция. Она действительно зависит от означающего, от идеала, от образа тела, и т.д. А вот то, что касается того Я, о котором мы говорим во фразе «я говорю», или вообще мы используем его как некоторый субъект высказывания – это Я наслаждения. Поэтому вопрос, который здесь есть, это вопрос о том, как пересекаются наслаждение и желание. На мой взгляд. И наслаждение Фрейда, и желание Фрейда – эти два вопроса остаются.

Почему желание знать не ведет к знанию? Это то, о чем говорил как раз Лакан. Потому что само по себе желание связано с неудовлетворенностью в том контексте, где мы говорим о переходе через это воображаемое я. Вообще по большому счету за фантазмом ничего нет, это правда. За воображаемым ничего нет. Но остается вопрос вот этого Реального, как его обозначить? Как обозначить то, что не обозначаемо? Поэтому здесь речь идет уже не о знании, а об обхождении некотором. Обхождении с наслаждением. На мой взгляд, здесь вопрос о разведении наслаждения и желания. О месте наслаждения в желании. «Субъект желания есть ничто иное как Вещь». О том, что есть наслаждение, которое не может быть символизировано, о котором «нельзя сказать». Я не говорю о наслаждении означающим.

Последний вопрос. Подведение черты так сказать.  Лакан предупреждал нас о том, что бессознательное не вечно, и аналитики несут за его существование и будущее свою долю ответственности. «Бессознательное, поскольку его выслушивают, может однажды и замолчать. Проделанная Фрейдом брешь должна была очень быстро закрыться, не найдись воля, равная его собственной, чтобы удерживать ее открытой. Следовательно опасность исчезновения желания аналитика под давлением требований со стороны дискурса господина остается на повестке дня», - вторит ему Серж Коттэ. Коттэ называет это «этической составляющей, без которой желание не может оставаться на высоте фрейдовского идеала передачи психоанализа как практики». На сколько эта история, происшедшая в 50-60-х годах прошлого века (во время внутрицеховых разборок различных психоаналитических школ) актуальна для нашего времени? И на сколько может быть она актуальна для России, учитывая, что у нас очень молодая школа психоанализа?

Могу вас только отослать к другой фразе Лакана, произнесенной в 1978 году, т.е. буквально за несколько лет до своей смерти, что психоанализ не поддается передачи^[4]. Это значит, что каждый клиницист или аналитик вынужден переизобрести его сам. И как раз эта вещь, мне кажется, очень важна для понимания того, что такое психоанализ. Для меня все равно весь наш разговор ориентирован этим вопросом: «Что такое психоанализ?» и «Кто такой психоаналитик?». Что такое клиническая практика? Или это человек, который называет себя аналитиком, придумывает ли он эту практику или речь идет о дискурсе? Без этого нет вопроса о желании аналитика.

Как я уже упомянула здесь, ссылаясь на Лакана, бессознательное должен кто-то слушать, чтобы психоаналитический дискурс продолжал существовать. Но в России ситуация состоит в том, что психоанализ зачастую воспринимается как знание, как профессия, как поле такого воображаемого престижа больше. Очень много воображаемого даже в плане вот этой идентичности «быть аналитиком», которая порой и мешает расслышать это самое бессознательное.  К сожалению, эта идентичность часто совсем не связана с желанием работать в социальном поле, где клиника «как невозможность выносить» присутствует повсеместно. Это сразу идея приема в кабинете, поиск маркетинговых ходов, чтобы пациент пришел именно к этому специалисту. Поиск маркетинговых ходов и желание аналитика - для меня лично тоже не одно и тоже.  Но, к счастью, на практике существует гораздо больше людей, которые задаются вопросами о сути анализа, и готовы к его критике не с позиции ниспровержения, а с позиции анализа самого анализа и своего присутствия в этом поле. И поощрение этих людей, поощрение в том плане, чтобы само сообщество формировало бы такой идеал, что дело не в передаче только теоретических знаний, потому что, как мы уже с вами говорили раньше, если ты знаешь концепт, то на практике – это тебе мало поможет. В кабинете ты все равно будешь действовать исходя из своей позиции в отношении собственного наслаждения, твоего собственного бессознательного, из зоны где «ты не думаешь»... И то, как ты слышишь бессознательное, зависит ровно от того, насколько ты вообще что-то слышишь кроме собственного фантазма.  

Проблема с анализом – это не проблема с распространением знаний. Концепты можно выучить, вызубрить, сегодня, кстати, все больше клиницистов довольно свободно читают и говорят по-французски. И все больше клиницистов из России имеют возможность изучать психоаналитические первоисточники самостоятельно. Преподавать курсы, пересказывать концепты, разве в этом состоит суть распространения психоанализа? Зачем пересказывать теории, если, конечно, это не Университетский дискурс, где с этим проблем нет и задачи другие? Забавно, Миллер отмечает в одном из своих курсов, что наука как знание зародилась не в Университетском дискурсе. Для меня анализ- это передача, если можно так сказать, вот этого желания выйти за границы знания, дойти до своего «я не думаю», и где «я не есть», желание терять идентификации, а не приобретать, желание, которое, скорее передается в этой позиции «Лакан против Лакана». То есть желания быть связанным именно с передовой, где происходит переосмысление концептов, иногда оспаривание их и т.д. Без клиники, просто как теория, лично для меня психоанализ не самая интересная теория, кстати. Есть и более интересные вещи, вон в истории философии сколько их. А психоанализ – это клиническая практика, которая находится в определенных отношениях с теорией, но не ориентирована ею.

Вы начали с цитаты Лакана, что психоанализ каждый должен изобрести сам. Имеется в виду в собственном анализе или в собственной практике?

В собственном анализе и собственной практике, ориентированной анализом, которая могла бы начинаться и в социальном учреждении, например. Переизобрести анализ, значит стать анализантом без аналитика.

* в оформлении использована работа Dirk Wuestenhagen