«Интертекст»: Бремя индивидуальности. История одиночества в Западной цивилизации
У одиночества есть своя история
«Боже, но ведь жизнь есть одиночество», – заявляет писательница Сильвия Плат в своих личных дневниках. Несмотря на все ухмылки и улыбки, которыми мы обмениваемся, говорит она, несмотря на успокоительный допинг, который мы принимаем:
«Когда вы наконец находите кого-то, кому, как вы чувствуете, вы можете излить свою душу, вы в шоке осекаетесь, слыша свои же слова – они столь грубые, столь уродливые, столь бессмысленные и немощные от того, что так долго томились в тесной темнице внутри вас».
К XXI веку одиночество стало повсеместным. Интерпретаторы называют это «эпидемией», состоянием, которое сродно «проказе» и «немой чуме», поразившей цивилизацию. В 2018 году в Великобритании дошло до назначения Министра по делам одиночества. И все же одиночество – это не универсальное состояние; как и не является оно всецело внутренним, душевным опытом.
Одиночество в меньшей степени сводится к одной отдельной эмоции и скорее являет собой сложное скопление чувств, состоящее из гнева, горькой печали, страха, тревоги и стыда. У одиночества также есть социальное и политическое измерения, которые меняются со временем согласно с идеями о «я», Боге и общими условиями существования в мире. Другими словами, у одиночества есть история.
От единичности к одиночеству
Понятие «одиночество» (англ. «loneliness») возникло в английском языке около 1800 года. До этого наиболее близким по смыслу словом было «единичность» (англ. «oneliness»), которое значило просто состояние бытности одному. Как и «уединенность» (англ. «solitude») – от латинского «solus», что значило «один, одинокий» – «единичность» не имела семантической окраски, указывающей на эмоциональную нужду.
Уединенность или единичность не были чем-то нездоровым или нежелательным, а означали скорее необходимое пространство для размышлений о Боге или для погружения в свои глубочайшие мысли. Поскольку Бог всегда был рядом, человек никогда по-настоящему не был один. Однако же если мы перенесемся на столетие или два вперед, то увидим, что использование слова «одиночество» – нагруженного коннотациями пустоты и отсутствия социальных связей – твердо и основательно перекрыло единичность. Что же произошло?
Современное понимание одиночества коренится в культурных и экономических преобразованиях, которые произошли в современном Западном мире. Индустриализация, рост потребительской экономики, приходящее в упадок влияние религии и популярность эволюционной биологии – все это послужило тому, что отныне особое значение имеет индивидуальность – а не традиционные, патерналистские взгляды на общество, в котором место есть каждому.
В XIX веке политические философы использовали теорию Чарльза Дарвина о «выживании наиболее приспособленных» с целью оправдать погоню за индивидуальным богатством среди людей викторианской эпохи. Этот сдвиг подчеркивается научной медициной, в которой акцент делается на мозговом сосредоточении эмоций и переживаний, а также на выделении в теле «нормальных» и аномальных состояний. На протяжении двух тысяч лет в западной медицине доминировала теория о четырех видах телесной жидкости, или гуморах (флегма, кровь, желчь и черная желчь), согласно которой люди делились на «типы», но ей на смену пришла новая модель здоровья, основанная на физическом, индивидуальном теле.
В XX веке новые науки о разуме и мышлении – особенно психиатрия и психология – вышли на первый план в определении здоровых и нездоровых эмоций, которые испытывает человек. В своей работе «Психологические типы» (1921) Карл Густав Юнг первым выделил «интровертивные» и «экстравертивные» виды личности. Интроверсия стала ассоциироваться с невротизмом и одиночеством, тогда как экстраверсия была связана с коммуникабельностью, общительностью и уверенностью в себе. В Соединенных штатах эти идеи приобрели особую значимость, поскольку они были связаны с индивидуальными качествами, перекликающимися с самосовершенствованием, независимостью и уверенностью в достижении «американской мечты».
Негативные коннотации интроверсии помогают объяснить, почему одиночество ныне несет на себе печать социального порицания. Одинокие люди редко хотят признавать, что они одиноки. Наряду с тем, что одиночество может порождать эмпатию, одинокие люди также становятся объектом презрения; люди, вовлеченные в крепкие социальные связи, часто избегают одиноких.
Выглядит почти так, будто одиночество – это нечто заразное, подобно болезни, с которой его сравнивают. Когда мы используем в этом контексте выражения вроде «современная эпидемия», мы способствуем моральной панике в связи с одиночеством, что может только ухудшить первостепенную проблему. Если одиночество будет восприниматься как распространенная, но сугубо индивидуальная напасть, то это почти сведет на нет возможность принять какие-то меры.
Цена индивидуализма
На протяжении столетий писатели обнаруживали взаимосвязь между душевным здоровьем и принадлежности к общности. Служение обществу было еще одним способом служения индивидууму – потому что, как говорит поэт Александр Поуп в своей поэме «Опыт о человеке» (1734): «Истинная любовь к себе и обществу – одно и то же».
В этой связи неудивительно обнаружить, что одиночество исполняет физиологическую и социальную функции, как утверждал на склоне лет нейропсихолог Джон Качиоппо: как и голод, одиночество сигнализирует об угрозе нашему благополучию, и вызвана эта угроза тем, что мы оказываемся исключены из нашей группы или племени.
«Человек – не остров», – писал в схожем духе поэт Джон Донн в «Молитвах по возникающим поводам» (1624), – поскольку каждый являет собой «часть континента, часть целого; если море смывает даже комок земли, то Европа становится меньше… Смерть каждого человека уменьшает меня, потому что я – часть человечества».
Для некоторых из нас [британцев и американцев – прим. пер.] высказывания Донна приобретают особую остроту в свете отделения Великобритании от Европы или же нарциссизма, пронизывающего президентство Дональда Трампа. Но слова поэта также возвращают нас к медицинским метафорам: отсылки Донна к разрушению национальной общности напоминают о современном одиночестве как о физическом недуге, чуме современности.
Нам срочно нужна более тонкая оценка того, кто одинок, где и когда. На одиночество жалуются политики, потому что оно дорого обходится, особенно в случае с пожилым населением. Одинокие люди не только более подвержены таким недугам, как рак, сердечные заболевания и депрессия, но и с большей вероятностью рискуют преждевременно умереть по сравнению с согражданами. Но в старости и одиночестве нет ничего неизбежного – даже в Великобритании и США, где в отличие от большей части Европы межсемейная помощь в заботе за стариками не имеет истории. Одиночество и экономический индивидуализм связаны между собой.
До 1830-х в Великобритании за пожилыми людьми ухаживали соседи, друзья и семья, а также члены местного церковного прихода. Но затем Парламент принял новый «Закон о бедных», реформу, согласно которой была упразднена финансовая помощь для всех, за исключением престарелых и немощных, причем помощь эту можно было получить лишь централизовано, в специальных работных домах. Более того, пособия для бедных стали ссудами, которые обеспечивались через бюрократический, безличный процесс.
Развитие городской жизни и упадок местных общин, а также группировка нуждающихся в специально для этого отведенных помещениях – все это привело к еще большей изоляции людей в возрасте. Учитывая исторические контексты, вероятно, что опыт одиночества в индивидуалистических странах (включая Великобританию, Южную Африку, США, Германию и Австрию) отличается от аналогичного опыта в коллективистских странах (таких как Япония, Китай, Корея, Гватемала, Аргентина и Бразилия). Следовательно, переживание одиночества варьируется как в пространстве, так и во времени.
Ничего из вышесказанного не направлено на то, чтобы придать общинной жизни сентиментальный ореол, как и не значит это, что до Викторианской эпохи социальной изоляции не существовало. Скорее я хочу сказать, что эмоции неотделимы от социального, экономического и идеологического контекста, в которых живет человек.
Обоснованный гнев со стороны морально униженных, например, был бы невозможен без веры в правильное и неправильное, а также в личную ответственность. Так же и одиночество может существовать лишь в мире, где индивидуум воспринимается как отдельная форма, а не как часть социальной структуры. Понятно, что развитие индивидуализма подорвало социальные и общинные узы, что привело к возникновению языка одиночества, которого до начала XIX века не существовало.
Если раньше философы задавались вопросом том, что значит вести жизнь, полную смысла, то теперь культурный фокус сместился на вопросы об индивидуальном выборе, желании и реализации. Не случайно понятие «индивидуализм» было впервые использовано (в уничижительном значении) в 1830-х – в то же самое время, когда одиночество набирало силу. Если одиночество действительно является современной эпидемией, тогда его причины также современны – и осведомленность о его истории может быть тем, что нас спасет.
На превью: Девушка, одиноко сидящая в одном из баров-ресторанов Вашингтона, 1943 год. Фото сделано Эстер Бабли (Esther Bubley)/Library of Congress
Об авторе: Фэй Баунд Альберти (Fay Bound Alberti) – писательница, историк и консультант. Является сооснователем Центра истории эмоций в Лондонском университете королевы Марии, где она остается почетным старшим сотрудником в области истории. В числе ее книг – «Этот смертельный виток. Человеческое тело в истории и культуре» (ориг. «This Mortal Coil: The Human Body in History and Culture», 2016) и «Биография одиночества» (ориг. «A Biography of Loneliness», выйдет в 2019 году). Проживает в Лондоне.