О психоаналитической интерпретации как очень странной форме толкования, по сути антигерменевтическом акте я уже писал в кратком фрагменте на эту тему. Но вопросы остаются и у клиентов, и у обучающихся, и у аналитиков – Как именно, по каким принципам, ключам и кодам интерпретирует аналитик то, что он слышит?

Попробую пролить немного света на этот вопрос, хотя сразу же придётся начать с разочарования. У психоаналитической интерпретации нет простых и чётких критериев, которые можно было бы легко формализовать до принципов (но есть кое-какие ориентиры). Более того, психоаналитическая интерпретация предлагает оптику, несовместимую с эмпирически ориентированной психологией. Про психоанализ невозможно понять самое ценное пока мы думаем в рамке следующего типа «вот есть человеческие проявления и это факты, которые разные подходы по-своему объясняют и интерпретируют». Однако факты у подходов не одинаковы. Как блистательно это формулирует Поль Рикёр: психолог-эмпирик рассматривает действия смысла (сны, оговорки, навязчивости) только в качестве фрагментов поведения, а психоанализ наоборот – поведение видит как фрагмент смысла.

Но почему формализация психоанализа столь трудна? Дело в том, что основная особенность или даже сложность психоаналитической интерпретации вытекает напрямую из специфики самого дискурса, которым пользуется психоанализ. По точному замечанию всё того же Рикёра, это дискурс смешанный, двойственный, но ни в коей мере не двусмысленный или смутный. Слушая речь пациентов, Фрейд сперва научился слышать не один голос (идущий из Эго), а целый хор вытесненных голосов, а затем разобрался в том, как структурировать те элементы, которые речь даёт в простой последовательности рассказа. Однако здесь его ждала теоретическая несостыковка: одни детали встраивались в логику смысла, но другие – явно ей противились, затребуя совсем другой язык – со словарём энергий, напряжений, накоплений/трат и движущих причин.

Фрейд, как и его талантливые ученики, искал способ их совместить в чём-то третьем: в археологических аналогиях, в сложной метапсихологической топологии, в биологизаторской редукции, но в итоге остановился на мифологии влечений (Эрос и Танатос). Миф же не объединяет и не устраняет двойственность, он просто оставляет элементы склеенными как в капле янтаря. Лакан затем, активно развивая идеи о механизмах языка и означающего, довольно многое прояснил по ту сторону смысла, но и у него энергетический элемент остался в виде «наслаждения» (jouissance). И как отмечает Жак-Ален Миллер по ходу становления идей Лакан много раз пересматривал отношения означающего и наслаждения, так и не установив единую схему (об этом См. ст. «Шесть парадигм наслаждения» Миллера).

И мне кажется, эта двойственность, позволяющая слышать то хитросплетения смысла, в т.ч. его смещения, сугущения и отрицания, то отчёты о повторяющейся ритмике и механике симптома (покрытого слоями объяснений/оправданий), которому дела нет до оценочных суждений сознательного Эго по поводу данной машинерии – и есть важное преимущество этого дискурса. Из этого сложно слепить какой-то простой принцип – мол, берём и анализируем то-то и то-то (детство, сексуальность, смерть) и отыскиваем какие-то символы, маркеры, индикаторы. Психоанализ не сводится к благоглупостям вроде «У вас Эдипов комплекс», «ваше либидо блокировано влечением к смерти» или «вам нужно сепарироваться от матери». Напротив, лучшая интерпретация в кабинете аналитика – это всегда вопрос или повтор сказанного ранее анализантом.

Потому что психоанализ и работает двояко: одни эффекты производятся остановкой цепочки слов (стоп, вы сказали Х), но другие невозможны без её (пере)запуска – и в таком случае в первую очередь важно чтобы вопрос создал лакуну смысла (без пустоты нет движения). Именно этот элемент и проясняется в идее, что бессознательное – это уже интерпретатор. Толкование психоаналитика – это скорее движение дешифровщика, антигерменевта, причём (и это важно) довольно скромного, признающего, что не всегда возможно дойти до ясности из чётко разложенных по полочкам фактов, интерпретаций бессознательного и порождающих их причин. Часто достаточно изменения симптома: оно уже указывает на циркуляцию знания, пусть и не всегда познанного и аналитиком, и анализантом.

Стоит отметить, что психоаналитику (как, впрочем, и анализанту) нужно постепенно избавляться от специфического «идеализма знания», присущего дискурсу науки XIX века (и сохраняющегося поныне в большей части психологии). Нужно было отказаться от веры во всесилие и полезность знания самого по себе, чтобы лучше прояснить координаты психоаналитической интерпретации. Иногда знание работает не потому, что его кто-то выучил или осознал, а потому что для него появилось место, пусть даже пока только в бессознательном. Психоаналитик не спешит всех огорошить истинами и диагнозами, он учится молчать там, где нет запроса (или подходящей ситуации), а также понимает что всякая интерпретация – это знание, неотделимое от эффектов. И если ранние фрейдисты застряли на теме реакции клиента на интерпретацию (якобы что-то подвтерждающую в её истинности), то после Лакана пришла ясность, обозначившая тот факт, что любая артикуляция знания – уже интервенция. А потому «Как, Когда и Кому что-то интерпретировать?» равно вопросу «За какие ожидаемые и неожиданные последствия вы готовы принять ответственность?».

По этим причинам психоаналитическая интерпретация, как я уже писал выше, не формализуется до алгоритма или принципа, в ней больше от топографии, чем от систематики и таксономии. Иными словами, аналитик ориентируется на свои знания в области следов структур, но это знание не переносит его в мир идеальных типов (где знание = истина), а оставляет в пространстве риска (где знание не исключает ни случайностей, ни исключений из правил). Или говоря образно, пока аналитик не знает сотен деталей истории человека он похож на следопыта, у которого не бывает внешних подсказок – если он находит след копыта, то ни география ареалов, ни встречаемость видов ему не подскажут чей это в итоге след – домашней коровы, антилопы гну или сказочного единорога.

Но если нет принципов, то это не значит, что нет ориентиров (именно они составляют часть обучения психоаналитика). Их можно выделить и озвучить, по крайней мере, попытаться, не претендуя на полноту и достаточность. Отталкиваясь от метафоры хора внутри речи, текст речи анализанта можно уподобить неоднородному тексту, в котором кое-какие детали могут иметь значение. Это больше похоже на текст, написанный от руки или современный текст с гиперссылками, смайлами, эмодзи и прочей визуальной риторикой, чем на машинописную страницу. Только калибровать придётся не только глаз, но также ухо и ум.

1. Первый ориентир – «синтаксис тела», вторгающийся в речь. Любые запинки, межометия – как подчёркивания в тексте, явные изменения голоса, мимики, особенно оживление – знаки истины, подобные гиперссылкам к чему-то важному (но жать на все сразу – плохая идея).

2. Второй ориентир – «перебои смысла». Логические сбои, умолчания, перескоки в повествовании – указания на вторжение сопротивления, словно чёрные прямоугольники, т.е. фрагменты текста, вымаранные до нечитабельности цензором. Причём важно не столько докопаться до истины (что убрано), сколько обходными путями восстановить чувство (то замешательство, заставляющее вытеснить и забыть, оно отсылает к приниципу цензора, а не тому, что однажды было вычеркнуто).

3. Третий ориентир – «повторы». Всякое повторение, но особенно того, что сложно выдумывать «с потолка» (имена, цифры, даты, географические места), а также повторение каких-то действий в кабинете – все они прокладывают ниточки между разными историями, подчёркивая в них то, что действительно требует артикуляции и интерпретации. Это словно галочки, знаки вопросов и восклицательные знаки на полях текста.

4. Четвёртый ориентир – «улики структурных сходств». Конечно, слушая, аналитику нужно задаваться вопросом о структуре (невроз или психоз? какой?), но важно ещё и не торопиться. Один эпизод, хорошо ложащийся в структуру – ничто; две-три и непроходных истории – намёк, больше – уже повод думать в эту сторону. Но даже в этом случае стоит намеренно искать отличия от идеальной картинки такой структуры. Потому что это своего рода подчерк, а его можно и подделать, долго обучаясь скрывать себя.

5. Пятый ориентир – конечно, классика «оговорок». Оговорки, странные выражения или напротив буквализмы – подобны многоточиям или большим пропускам в тексте. Схожим образом работают и фонетические похожести/созвучия: часто они не случайны, но так просто эти «ссылки» не откроются. Образ пропуска может показаться странным, разве оговорка и шире «случайное действие» – это не то же самое, что и сбои смысла? Нет, современный психоанализ с оговоркой работает иначе: услышав её, аналитику стоит отложить означающее в памяти или задать вопрос, сюда не нужна скорая интерпретация, особенно из понимания аналитика. То, что сказано аналитику в кабинете – это всегда текст, который более значим, чем попытки его прояснить (слыша «заедание» вместо «заседание» или «мне хватало любви» вместо «не хватало» – не нужно сразу переходить к смыслу, лучше подчеркнуть «пустое место», в котором смысл мог бы появиться (буквально дописан в пробелы)). И тогда на это место придёт точно смысл анализанта, а не аналитика.
6. Шестой ориентир – «драматургия местоимений». Местоимения в речи малозаметны для нашего сознания, поэтому они хорошо проговаривают драматургию и позиции наших фантазий (например, в доминировании Я, Ты, Они и т.п.). Более того, часто какие-то сдвиги в работе заметны прежде всего в изменении пользования ими.
7. И седьмой ориентир – «кабинетные акты». Всё, что приносит анализант в кабинет может отказаться важным, своего рода высказыванием, но бывают и случайности, не относящиеся к делу. Как тут не впасть в паранойю и апофению (когда видят смысл там, где его нет)? Мне кажется, тут полезно совмещать наблюдательность со здравым смыслом. Например, большинство людей всё-таки что-то сообщают другим (в т.ч. аналитику) через одежду и явно выраженные аксессуары (в т.ч. с символическим, религиозным и другим значением), есть исключения, но они почти всегда очевидны. Точно так же важны сами действия: что делает анализант в самом начале встречи, как переходит к речи, какую тему выбирает, какие акты сопутствуют окончанию сессии?

Конечно, это не всё, к тому же полагаться на подобные ориентиры практически невозможно без личного опыта анализа и работы над случаями с коллегами. И всё-таки такие нюансы стоит учиться замечать как можно раньше, поскольку в большинстве случаев будущих пси едва ли не дрессурой приучают только к одному способу слушать – через призму личного понимания, с натужной эмпатией и постоянной сверкой любого факта поведения с феноменологией классификатора (какого-нибудь DSM или МКБ). Назвать это интерпретацией просто невозможно, потому что в таком формате и текста/речи нет возможности увидеть (только значимые/незначимые элементы как маркеры симптоматики), а раз нет текста – нет и автора, субъекта, стоящего за ним. Только объект.

В оформлении текста использована работа Annie Vought’s Lace-Like Paper Art Works Highlight the Intricacies of the Written Word